Галина Щербакова - Ах, Маня

Зинаида вышла спокойно, развязывая сзади узелок фартука. Развязала, сняла и так вот, складывая фартук все в меньший и меньший комочек, шла к ним, чуть улыбаясь какой-то странной, насмешливой, неприсутствующей улыбкой.

– Да мы вроде знакомы, – сказала она. – Вот только Сережа меня, конечно, не помнит. Так я тетя Зина, я вас совсем маленького нянчила.

– Очень приятно! Жаль, что я этого не помню. – Сергей поцеловал Зинаиде руку и смотрел на нее заинтересованно, по-мужски.

– Сколько лет, сколько зим, Лидочка? – Зинаида погладила Лидию по плечу. – Я помню, какое на вас было платье на выпускном. Розовый шифон в цветочках, юбка полусолнце с вытянутым боком.

– Я его и подрезала, и подшивала, – засмеялась Лидия. – Все тянулось и тянулось. Такое было горе.

– А я буду целоваться! – закричал Ленчик. – Буду целоваться! Я такой! Пусть уж твой муж меня простит.

– Он простит, – ответила Зинаида и обняла Ленчика.

Маня зарыдала в голос.

Лидия подумала: слепой Ваня обязательно будет играть на Манином празднике, раз Зинаида здесь.

– А ты, дядя Леня, женат? – спросила она. – Я так и не знаю.

– Ну а как же? Моя Александра Павловна большой якутский деятель. А с деятелями ох как трудно, у них то сессии, то президиумы, то симпозиумы, у них весь календарь на пятилетку расписан.

– Очень хорошо, – строго сказала Маня.

– Отвратительно! – воскликнул Ленчик. – Отвратно! Ненавижу руководящих баб! Шурка у меня, правда, умница, она дома для меня сохраняет женскую ответственность. Покорна, внимательна, услужлива. Иначе – бью! Чересседельником, ей-богу, чересседельником!

Не засмейся дядька, Лидия и все, пожалуй, и поверили бы: бьет. Именно ремнем. Но он вовремя засмеялся, а Маня даже за сердце ухватилась.

– Ну и шутки у тебя!

Лидия сразу вспомнила отца. Как он не терпел в женином брате вот это балагурство, трепливость. «Ради красного словца мать не пожалеет». Сейчас дядька не пожалел жену, неизвестную им Александру Павловну, но именно Сергею все это очень понравилось. Он любил тему «руководящие бабы нашей страны», и Лидия всегда злилась: «Тебе-то что? Твои замы и помы мужики, и Мадам у тебя тихая, скромная, не руководящая бездельница министерства. Чего тебе эти бабы?» А он отвечал: «Я в принципе».

И сейчас он что-то рассказывал на ухо дядьке, какой-то анекдот явно на эту тему, дядька весело заржал, с похрапыванием, отчего Лидия подумала: «Я ничего не понимаю ни в мужиках, ни в бабах, ни в жизни, ни в чем…»

…Маня готовилась к открытию первой в их поселке послевоенной библиотеки. «Фонд» расставили по неструганым стеллажам, по простенкам повесили портреты классиков, там и сям вкрапили цитаты с хорошими мыслями и теперь ждали, когда высохнет прилавок, выкрашенный в коричневый цвет. Краска сохла плохо, потому что помещение было сырое, полуподвальное, открывать же окна было рискованно – на классиков летели пыль и грязь. В библиотеке удушливо-противно пахло краской, но Лидия тогда оттуда не вылезала, читала все подряд – от «Рики-тики-тави» до бальзаковских «Шуанов». И тут, как снег на голову, письмо от дядьки… из заключения. Они с Маней до сих пор считали его без вести пропавшим. Партийная Маня, вопреки всем своим убеждениям и принципам, впустила однажды в дом цыганку, чтоб та раскинула на Ленчика карты. Как они слушали цыганку! Вышел казенный дом, блондинка с золотым зубом («Так и сверкает, так и сверкает!»), бесполезные хлопоты по производственной линии, еще что-то там, но – никакой могилы или даже сильного ранения и в помине! «Живой! – сказала цыганка. – Плюнь мне в глаза, молодка, если брешу. Болеет – может быть. Но чуть-чуть! И это скоро пройдет. Жизнь у него будет долгая».

Маня поверила в это безоговорочно и сразу. Но те обстоятельства, что оказались на самом деле, были восприняты как «то, что хуже смерти». Лидия помнит какую-то полубезумную Манину суету по поводу посылки, которую надо собрать и отправить не с этой почтой, а с никитовской, а еще лучше отправить посылку из Сталино, где знакомых не встретишь. И она съездила туда, но вот библиотеку открыть уже не успела, хоть прилавок и высох, Маню сняли с работы в райсовете. Помнит Лидия, как пришла Маня поздно ночью, сняла платок, села и сказала: «У тебя другая фамилия, и тебя не должно это касаться. Никогда никому про Ленчика не рассказывай. Не было у тебя никакого дядьки, и всё. Не было! Поняла?» Лидия ничего не поняла, а испугаться испугалась. Не слов, не просьбы, а самой этой Мани, призывающей ее ко лжи. И Лидия тогда сказала: «Так нечестно», а Маня развернулась и шмякнула ее по спине изо всей силы, что было и больно, и обидно, и несправедливо, а главное – тоже противу правил, как был против правил призыв скрывать и обманывать. Лидия крикнула: «Ой, больно! Как тебе не стыдно!» И Маня дала ей еще раз и сказала: «Не ори, дура, ложись спать, а я уйду завтра рано. Мне теперь на откатку».