Анна Зегерс - Доверие

Подойдя поближе, он внимательно рассматривал портрет над кроватью Лины, и Сталин тоже внимательно смотрел на него. Он выглядел не могучим, а простодушным, глаза спокойные, умные. Он сдерживал улыбку, не из высокомерия, а, верно, потому, что ему был смешон молодой человек, внимательно его разглядывавший.

Лина радовалась: всматриваясь в портрет, Томас, видимо, думал то же, что и она. Она наблюдала за выражением его лица. А потом вдруг начала говорить, и в голосе ее зазвучала непривычная страстность. Удивленный Томас на нее оглянулся.

Этот портрет она обнаружила в Коссине на прошлой неделе. Сразу же его купила и отдала в окантовку. Такой же портрет Сталина висел в комнате фрейлейн Грец, учительницы, которая привезла ее из родного города в Коссин. Поначалу она лишь украдкой рассматривала этот портрет. А если говорить прямо, то и с недоверием. Медленно, очень медленно, хотя сейчас ей и непонятно, почему так медленно, портрет превращался в человека, который значил для нее больше любого другого. Помолчав, она добавила:

— И это после всего, что я потеряла.

Ее лицо, обычно бледное и невыразительное, совершенно переменилось.

Она взволнованно продолжала:

— После войны от моего города остались одни развалины, и где-то под развалинами лежал мой отец. Все, все мои погибли, и сестра тоже.

— Но разве ты вскоре не встретила учительницу Грец?

— Ах, — отвечала Лина с самозабвенным и устремленным куда-то в пространство взглядом, удивившим Томаса. — Грец, по существу, была для меня, как бы это объяснить, по существу, она была для меня посредницей что ли, не знаю, как и сказать. В первый раз она сознательно обратила мое внимание на этот портрет. И совершенно открыто. Объяснила, кто на нем изображен. Другие в то время еще считали это предосудительным и вешали сталинский портрет разве что из лицемерия, а может быть, из страха или желания подладиться к русским. У товарища Грец это было по-другому. — Лина на секунду запнулась.

Как ни силилась она выразиться яснее, — в этой секундной запинке промелькнуло то, о чем ей нельзя было говорить. Даже Томасу, прежде всего Томасу. Ибо все это давно прошло. И думать она не желала о том, как вывезла своих девушек на трудовой фронт, спокойная, осмотрительная — за что и пользовалась неизменным уважением, — и вдруг получила приказ возвращаться, но поздно, русские — в то время еще никто не говорил Красная Армия, а просто русские — уже прорвали фронт. Осмотрительности, выдержки у Лины как не бывало — только неистовый страх. Девушек она растеряла во время бегства. Одна растянула себе ногу и застряла в доме каких-то крестьян, пять или шесть ушли на запад с моторизованной пехотой, другие пристроились к колоннам беженцев, одному богу известно, что случилось с остальными, которых обогнали русские. Сама она шла и шла, ничего уже не сознавая. Наконец добралась до своего разбомбленного города. По дороге она узнала о самоубийстве Гитлера, на месте — об отце, погребенном под развалинами.

Долго, тупо и почти бездумно жила она среди руин. Единственно, что светило ей в этой тьме, был огарочек свечи, при нем она читала по вечерам истрепанные книги, случайно попавшие ей в руки. Однажды она мыла лестницу в доме, где еще сохранился рояль. Кто-то играл на нем. Несколько голосов пели. Мальчики и девочки разучивали какую-то песню. Она прислушалась. Это было как чтение при тусклом огоньке свечи. Все равно что, лишь бы что-то. Пожилая женщина, учительница Грец, приветливо сказала ей:

— Не стесняйся, подымись ко мне.

Много позднее учительница Грец дала ей совет поучиться в Коссине чему-нибудь дельному. Производственная школа, которую там организовали, самое что ни на есть подходящее для Лины, она ведь сильная и усердная. Грец как в воду глядела. Томас же понравился Лине с первого взгляда, когда они вместе строили барак для жилья. У них обоих работа так и кипела в руках…

В секунду, когда Лина запнулась, Томасу вспомнилось: В Грейльсгейме я боялся, что нацистский директор велит утопить меня как котенка за то, что я народ объедаю, ведь мой отец был в тюрьме. И они все время подтирали мне это под нос. А как они гоняли меня по спальне, эти скоты, в простыне, которую я намочил, накинутой на плечи, как плащ, будь они прокляты! Трижды прокляты все до одного! Когда дом загорелся, я был счастлив и — давай бог ноги!..

Лина обняла Томаса и сказала:

— Иногда мне кажется, что этот человек на портрете все знает о нас, вот видишь, все теперь и вправду наладилось.