Витомил Зупан - Левитан [Роман, а может, и нет]

Черт в юбке определил, что Христос в юные годы был, пожалуй, точно таким, как я. Я должен был рассматривать распятие на стене: у Спасителя действительно была очень красивая фигура, я таких мало встречал на свете. При этом она — для сравнения — ощупывала мою фигуру, сняла мне пиджак и развязала галстук, наверно потому, что во времена Христа иудеи не носили галстуков. Рубашку она расстегнула из-за жары. И поцеловала меня в губы — из-за чем дальше, тем большего сходства между мной и ее идеалом. Я спокойно взялся за ее задницу, но она медленно отстранила мою руку. «Будем трахаться?» — спросил я просто, по-деловому. Она зажала мене рот рукой и зашептала на ухо: «Никаких таких слов, милый мой. Ты должен быть паинькой. Обещай, что будешь паинькой!»

Она не стала ждать ответа. Гладила меня под рубашкой и засунула руку за пояс, все это время щебеча святые легенды. Она сняла с меня ботинки и носки, поскольку, дескать, хотела сравнить ноги, сняла с меня рубашку, майку и штаны — а меня покрыла живописной скатертью.

Скорее всего, я был очень смешным, сидя там в коротеньких нижних штанах, с наброшенной столовой скатертью, а она сыпала словами, словно дождем, и постоянно отталкивала от себя мои руки, чтобы это не мешало ее рассказу. Дойдя до того момента, когда Иисуса публично раздели, она произнесла: «перед мужчинами и женщинами!» Ее лицо раскраснелось, и она продолжала: как он терпел, ведь он был таким стыдливым… и что все женщины смотрели на него, совсем голого… и что они всё видели… всё-всё… даже это… всё-всё… Что нет большей му́ки для стыдливого человека, как показать всё. И что мы тоже должны терпеть за него… И так, трепеща от возбуждения, она разделась догола, оставив только шлепанцы с высокими каблуками… Естественно, при этом она ни на миг не утихала… Она стянула и с меня нижние штанишки, при этом делая вид, что не видит моего дикаря, поднявшего голову. Я про себя думал — ну, теперь мы наконец-то добрались. Где там! Потом было избиение Христа. И мы тоже должны терпеть во имя него. Она подала мне собачью плетку (хотя в доме у них не было собаки) и напрягла задницу, одновременно молясь вслух. Я вжался в эти ее красиво развитые два полушария — и тогда я увидел у нее едва заметные розовые полоски от бича на спине и на заднице.

Мне стало любопытно, есть ли у нее кто, кому она позволяет себя сечь, или она делает это сама. Я подал ей плетку и сказал: «Давай-ка сама!» Сначала она сопротивлялась, хотя почти билась в судорогах от предвкушения, по щекам у нее потекли слезы, она стала обзывать меня трусом, даже назвала антихристом, но потом взяла плетку — чтобы вы видели, как человек может быть безжалостен к самому себе! Она молилась очень громко. Отдавшись мне прямо на полу, она громко читала литании (помилуй нас, заступи нас, и так далее по порядку, да еще «бедные грешники, мы просим Тебя»), а я громко ругался и сквернословил, она не обратила внимании, когда я ей втолковывал, какая она шлюха фарисейская. Чем больше я ее ругал, тем живее она двигалась подо мной — и я подумал про себя, что ругательства и похабщина всегда вызывают подобную сладкую боль, как чуть раньше порка. Меня употребили до последней капли.

В конце концов она встала и отнесла одежду в ванную, а я оделся на кухне. Когда она вернулась, то была причесана — снова исполненная достоинства дама, обращавшаяся ко мне на вы и вскоре заметившая, что уже поздно. Редкая женщина противостоит мне — и эта была такой. Во-первых, я был слишком молод для такого тяжелого испытания. К тому же я уже очень рано начал презирать фарисеев — бог знает, может, я подсознательно чувствовал в них своих ядовитых врагов из будущего? В дверях она меня вежливо спросила, когда я приду на следующее занятие. «Задница у тебя классная, — сказал я ей на прощанье, — а Христа во время блуда лучше оставь в покое». У нее лишь сузились глаза, и она закрыла за мной дверь.

Фрина спросила меня, а как с сексуальностью было у Христа. Я поразмыслил. Кажется мне, что он был, как йоги, иначе у него не было бы такой силы в глазах, способной «творить чудеса». Фарисеи обвиняли его в связях со святой Магдалиной и святым Иоанном, чтобы уменьшить его популярность и замарать его имя. Фрине понравился этот муж, особенно когда я рассказал, что уже тогда существовала практика сажать и умерщвлять политических заключенных вместе с уголовниками. Распят он был между двумя разбойниками!

Однажды Фрина спросила меня, почему я столько занимаюсь сексуальностью? Во-первых, это у меня от рождения. Во-вторых, я отвоевал это в постоянной борьбе с обществом, которое сексуальностью пользуется как средством порабощения. В-третьих… в-третьих, есть в этом что-то более глубокое. Я должен подумать. В то время, когда Фрина будет спать после обеда, я попробую облечь это в слова — и вечером об этом у меня будет передача на радио «Дыра».