Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма

– Я вас вылечу! - вскричал раскаявшийся мститель.

– Нет, старость неизлечима. Помнишь, как в песне поется: «Если смерти - то мгновенной…»

– «…если раны - небольшой…» - подхватил Тимур.

– Вот-вот… Давай! Покажи мне «Поцелуй черного дракона»! Очень интересно! Я столько слышал о нем. Давай же, сынок!

Вот и все! А глупые историки до сих пор гадают, что это было: естественная смерть от инсульта или подлое отравление. Нет, это был «Поцелуй черного дракона», не оставляющий, как уже известно читателю, на теле никаких следов…

Готовую рукопись (кстати, так и названную «Поцелуй черного дракона») Кокотов, которого буквально распирало от творческой гордости, представил в фонд Сэроса день в день согласно договору. Грант-дама, прочитав сочинение, никакого мнения не высказала, лишь попросила переделать Олю Александрову из актрисы в балерину, так как вождь (это доподлинно ей известно) больше любил танцующих, нежели лицедействующих женщин. Оставался пустяк: выкупить разрешение на сиквел у родного внука писателя - Егора Гайдара. Но это, заверила сэросиха, дело несложное, ведь Альбатросов вместе с его отцом, сухопутным адмиралом, служил в военном отделе газеты «Правда» и даже качал будущего реформатора на коленке. Одна проблема: говорят, Егор Тимурович скуповат и может запросить немалые деньги…

– Ну ничего… Сэрос нам поможет! Кстати, Борис Леонидович лично хочет почитать вашу рукопись! - доверительно сообщила она. - А такое желание появляется у него, поверьте, не часто!

Но до покупки прав дело не дошло. Через несколько дней Кокотова срочно вызвали в фонд. Позвонившая грант-дама была дистилированно учтива, и ничто не предвещало надвигающуюся катастрофу. Предчувствие беды появилось у Андрея Львовича, когда у входа его встретил охранник, одетый в черное, и точно арестанта повел в кабинет Альбатросова. Тот оказался совершенно седым апоплексическим стариканом, одетым в джинсы и звездно-полосатую майку. Завидев Кокотова, Борис Леонидович нахмурился, побагровел и резво выскочил из-за обширного стола, украшенного сувенирной Статуей Свободы.

– Ты что нам написал, сукин сын?! - заорал он и выдал такую замысловатую матюговину, что Андрей Львович опешил. - Ты чему учишь нашу демократическую молодежь?!

– Я?!

– Ты! Ты хочешь сказать, что все хорошее в этой стране от Сталина? - спросив это, Альбатросов с надеждой взглянул на большой фотографический портрет Сэроса, похожего на старого интеллигентного прохвоста. - Это что - розыгрыш?

– Нет, не от Сталина, а наоборот, в результате ненависти к нему… - попытался оправдаться автор.

– Какая разница! Ты… - далее последовала еще более развернутая нецензурщина. - Щенок!

– Но позвольте…

– Не позволим! Мерзавец! Во-он отсюда! - заорал Альбатросов, хватаясь за сердце. - Ни копейки, ни цента…

Договор с Кокотовым тут же расторгли и даже попытались взыскать с несчастного писателя аванс, но, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, литератор скорее отдаст душу черту, нежели аванс - издателю. Вероятно, после этой истории Андрея Львовича внесли в тайный черный список, ибо сколько раз он потом ни обращался в расплодившиеся по России зарубежные фонды в поисках грантов или простого финансового сочувствия, конверты с его заявками и мольбами возвращались нераспечатанными…

Вот такое печальное воспоминание.

«Надо бы ногти на ногах постричь… - сонно подумал писатель, с укором глядя на палец, торчащий из рваного носка. - Не сейчас, потом, но обязательно!»

Кокотов снял с запястья часы и положил на стул. До триумфа Жарынина оставалось два часа.

Очнулся Кокотов от стука в дверь и поначалу не мог сообразить, сколько же он проспал. В комнате было совсем темно, а за окном светлел серый сумрак, перечеркнутый черными шевелящимися ветвями. Это мог быть вечер, превращающийся в ночь, но могло быть и утро - час предрассветного расточения тьмы.

– Заходите, Дмитрий Антонович! Сколько времени? - крикнул писатель, догадавшись, что это все-таки вечер и пришел соавтор - звать на свой телевизионный триумф.

Кокотов сел на кровати, поставил ноги на коврик и взлохматил волосы, стараясь проснуться окончательно. Весь его организм изнывал в обидчивой истоме насильственного пробуждения, а плохо соображающая голова была тяжелой от забытых сновидений. Писатель потер виски и постарался про думаться. Снова раздался осторожный стук.

– Да заходите же наконец!