Вардгес Петросян - Прожитые и непрожитые годы

– Офик-джан. В январе купим новый портрет, деньги уже перечислили… Офик… – Он снова покрутил ручку. – Вот, работай с таким телефоном. Из Еревана?

– А в тридцатых годах телефоны были только в райцентрах. – Левон сказал то, чем часто попрекали его поколение. – Я из Еревана, из газеты…

– Когда приехали? – Председатель вдруг перешел на «вы».

– Только что автобусом. Мне бы командировочное заверить.

– Уже обратно? – изумился председатель, а потом, словно что-то вспомнив, протянул через стол руку, точно телеграмму подал. – Папикян Бено… Вениамин.

– Левон. Может, ночью уеду, так чтоб вас не беспокоить лишний раз.

– Ага. Завтра меня вызывают в райцентр. С добром ли к нам?

– Мне надо в школу.

В школу? Значит, по поводу детей…

– Да, по поводу детей, – усмехнулся Левон.

– На весь мир опозорились. Утром прокурор был. Еще и из Москвы, говорят, приедут. Влипли в историю… Если из Москвы приедут…

– Он самый и приедет, – с серьезным видом вдруг произнес Левон, указав на портрет на стене, – еще и в сельсовет зайдет. Хорошо, что хоть портрет свой увидит, немного отойдет.

Бено, или Вениамин Папикян, как-то сразу взялся за пояс военного образца, без пряжки, которую, видимо, стащили ребятишки. Он затянул ремень еще на одну дырку, оправил вьетнамскую сорочку и с любопытством посмотрел на Ле-вона.

– Товарищ Тельман?…

– Тельман? – удивился Левон. – Да нет, насчет Москвы я пошутил. А на портрете не Тельман. Демьян Бедный. Как он сюда попал?

Папикян словно впервые взглянул на портрет.

– В субботу… Какой сегодня день? Среда? Да, как раз в субботу я принес портрет со склада. Какой же кабинет без портрета? Парнак уверял, что это товарищ Тельман. Говорил даже, что лично его самого видел.

– Кто такой Парнак?

– Он в плену был. Наш бухгалтер. Говорят, сто двадцать пять книг прочел. Наверное, прочел. Иные из Германии тряпок наволокли, а этот пять чемоданов с картинами и книгами. Дай-ка сюда твою бумажку.

Левон протянул командировочное удостоверение.

Папикян торжественно взял листок, стал крутить его так и сяк, должно быть, затруднялся читать по-русски, открыл ящик и вынул печать, огромную, доставшуюся, видно, в наследство от первого председателя, с самых двадцатых годов. В голове Левона промелькнула мысль о том, сколько могла бы поведать эта печать, обладай она языком… А Папикян с большим достоинством ткнул печать в соответствующую подушечку и быстро-быстро задышал на нее.

– Куда поставить? Я всего два месяца председателем работаю, был до этого завклубом.

– Поздравляю. – Левон показал, куда приложить печать. – А здесь подпишите. – Потом спросил: – У вас в деревне есть церковь?

– А как же? В школьном дворе, Парнак говорит – с десятого века, – но, видно, история с портретом поколебала веру председателя в Парнака, – кто ее знает, раньше там был склад…

– Вы хотели сказать – школа находится в церковном дворе? – поправил Левон.

– Так, ты верно говоришь, – смягчился председатель, потом, немного подумав, добавил: – Не зайти ли к нам? Школа ведь не убежит. Во-он она, в церковном дворе, – последние слова он повторил с удовольствием. – Ведь небось голоден? Тикуш что-нибудь приготовит, кур у нас много, водка есть хорошая. А?…

Левон с неожиданной симпатией посмотрел на Папикяна, увидел складки кожи, морщины на лице, словно сын-четвероклассник попробовал на его лице перо и оно нацарапало неровные линии; грубые, будто изваянные из красного туфа руки, отросшие ногти; мысленно проник в ящик его письменного стола, где могли лежать бумаги из райцентра, пара заявлений, в левом углу которых он вскоре напишет красным карандашом: «Выдать пособие восемь рублей как многодетной матери». Левон подумал, посмотрел на портрет на стене, улыбнулся, сложил и сунул в карман командировку.

– Ну как? – спросил Папикян. – Пойдем к нам?

А Левон сказал:

– Знаешь, чей портрет еще надо повесить? – Он уже и на «ты» перешел. – Ованеса Туманяна.

– Туманяна? «Не так, как мы, живите на свете, милые дети…», «Жаль горный цветок Ануш…» – Лицо Папикяна выразило блаженство. – В книжном магазине едва ли будет. – И немного подумав: – Попрошу из Еревана, а то, может, и у Парнака найдется, а?

– Я пошел, – Левон взял папку в руку. – Если быстро управлюсь, может, загляну, дом твой покажут, надеюсь?

– Покажут, – он довольно улыбнулся, – а то как же?

Вокруг царило то безмолвие, о котором мечтают горожане и которым по горло сыты сельчане. Единственным живым существом был петух, он слонялся по двору, – видно, искал корм и подружку. Сначала, конечно, корм. Левон посмотрел на петуха, не удостоившего его взглядом, на покосившиеся домики, на небо, откуда словно бы только что сошел маляр, коему была выдана на складе одна лишь белая краска. Редкие деревья совсем не вязались с окружающим пустынным пейзажем, они казались позабытыми кем-то, кто сейчас явится и заберет их, вырвав с корнем, после чего останется голый испанский пейзаж. Двухэтажное белое здание школы занавесом парило перед церковью, купол которой выглядывал из-за крыши, осененный крестом.