Алексей Бабий - Скучно в городе Пекине

Название, между прочим — класс. «Скучно в городе Пекине». Ну — такое название пропадает! Просто грех не написать рассказ с таким названием. Только вот — про что?

А вообще-то это песня. И поют ее вот так:

…и так далее. Помнится, один старшина переплюнул Эйнштейна и соединил пространство со временем, приказав рыть канаву от забора и до обеда. Я пою эту песню с девяти утра до вон той скалы. На скале я сяду поищусь насчет клещей и спою что-нибудь более задушевное. Про двенадцать негритят, например:

…и что вы думаете, на двенадцатой итерации все это кончится? Как бы не так:

Так о чем я там… А, о клещах. Клещи — это, конечно, минус. [3] Смех смехом, но я снимал с себя после каждого выхода по сотне клещей. Я устроил им кладбище в стакане и набрал чуть ли не четверть стакана этих гадов. Я ищусь и на процедурах, и в столовой, и на приеме у врача. А давеча прямо посреди курортного пришпекта остановился и машинально запустил руку под трико, на радость окружающим.

Клещи — это минус, но и плюс. Из-за клещей в лес не ходит публика. Поэтому туда хожу я. Курортная публика смотрит «Богатые тоже плачут» и читает Анжелику вперемежку с Ивановым, который Анатолий. Курортная публика громко и фальшиво хохочет. Курортная публика жрет все подряд, покупает что попало, торчит изо всех окон, со всех скамеек, из-под каждого куста. Курортная публика… да что там говорить — можно подумать, вы не видели курортной публики!

В санаторий я являюсь только затем, чтобы поваляться в радоновой ванне, получить очередную порцию жидкости из шприца «в мягкие ткани» и порцию гнусного первого-второго-третьего в желудок. За день я произношу всего десяток слов, и все в столовой: «Доброе утро (день, вечер)» и «приятного аппетита» (3 раза). Вот чего мне не хватает в жизни — так это одиночества. [4] Вот уже кончается трёп и начинаются серьезные заявки. Вот такой он мизантроп, видите ли. Он, видите ли, любит одиночество. Между тем, если бы меня попросили выразить идею «Пекина» одним словом, я бы сказал слово «одиночество». О, знает ли кто-нибудь одиночество более одинокое? Да, есть одинокие женщины, но приходит мужчина — и они перестают быть одинокими. Крокодил Гена пишет объявление — и находит себе друзей. А вот такое одиночество не хотите — когда между тобой и человечеством ничего общего нет? Когда среди людей ты ещё больше одинок, чем в одиночке? Когда ты одинок не в силу внешних обстоятельств, а одинок по природе своей… В конце рассказа, устав от аллегорий, я говорю всё это прямым текстом. Лет пять назад я вполне серьезно узнавал у юристов, за какие деяния сажают в одиночную камеру. Так вот, оказывается, у нас это не принято. Оказывается, это негуманно.

И вот целыми днями я шляюсь по лесу, и нахожу удовольствие в пении идиотских песен, и отдаюсь постыднейшему из своих пороков: сочинению стихов. Графомания — это болезнь, и болезнь позорная, вроде недержания мочи. И неизлечимая. Вообще в жизни я придерживаюсь правила «не умеешь — не берись». Но с моей музой шутки плохи: это вам не слабое создание, бряцающее на лире. Моя муза крепкого сложения, яростная и неутомимая. Она извещает меня о своем приходе: часа за четыре где-то в горле начинается щекотание, и кто-то внутри меня похохатывает, как похохатываает человек, читая, скажем, «Двенадцать стульев» — несильно, но постоянно. Я обреченно готовлюсь: расчищаю вечер, готовлю бумагу, запасаюсь стрежнями. Муза врывается, тряся своими персями,