Василий Аксенов - АААА

«Допро пошалобать нах Сааремаа, – сказал он девичьим голосом. – Сотрудники органов рады приветствовать советских писателей, больших реалистов своего дела!» Фраза была явно подготовлена. Козы сильно парусили под ветром, но рядом с ними сильной фигурой выделялся «козел», машина полковника. Через поле между тем к нам спотыкачом приближался инвалид Второй мировой войны в аэрофлотовской фуражке. «Комендант нашего аэропорта, – мотнул в его сторону всеми руками Томсон и, пригнувшись, добавил: – Во время войны был личным пилотом реписиониста, маршаля Тито». Сильно подмигнул красненькими глазками под белесыми бровками: «Понимаете, топарищы?»

Ловя лермонтовскую интонацию, хочу тут вставить: я немало поездил по великому Советскому Союзу, и на многих отдаленных, заброшенных аэродромах встречались мне такие багровые, приземистые, с хорошим утренним страданием в глазах и порядочным запашком изо рта инвалиды ВМВ, личные пилоты маршала Тито. Таков и этот. Фамилия его была Рыбалко. Вы, конечно, помните семью Рыбалко? Он не из них.

Пять минут езды на «козле», и вы попадаете в населенный пункт, носящий имя одного из немногочисленных коммунистических героев эстонской истории, город Кингисепп. Городишко невидный, хотя и не лишенный довольно большой гостиницы, чем-то напоминавшей буржуазный бальнеологический курорт. В ней, впрочем, не было горячей воды, а холодную приходилось сливать черпаком. Полковник Томсон пообещал нам до завтра найти квартиру в рыбоколхозном поселке, щелкнул каблуками – такая тут, очевидно, была мода среди чекистов – и отчалил.

В ресторане шел шумный пир вернувшейся из Атлантики флотилии сейнеров. Очумевшие на твердых полах матросы вместе с официантками голосили, помнится: «Сорву цветок, совью венок, пусть будет красив он и ярок!» Не успели мы развить тему, как можно свить венок из одного цветка, как нас пригласили к общему столу. Помня еще по сахалинскому путешествию, чем кончаются такие рыбацкие застолья, я все подмигивал Найману: давай, мол, линяем! Поэт не внимал. Слева на него с бутылкой наваливался дремучий рыбачина, справа батистовой кофточкой соприкасалась «приземленная» официантка, ну, скажем, Нинель. Неожиданное слияние с народом ошеломило поэта, и меня он просто не замечал. В конце концов я пошел наверх и стал засыпать, как бы покачиваемый диким воем внизу, в котором иногда слышался баритончик поэта.

Утром я увидел этого самого поэта, ну то есть упомянутого уже Наймана, жена которого по имени Эра работала тогда в древнеассирийском отделе Эрмитажа. Он благополучно похрапывал на второй койке в нашем большущем номере со вздутым линолеумом и с чугунным умывальником буржуазной работы, куда, по всей вероятности, отливало не одно поколение командировочных. Он спал, чуть-чуть сильно вздрагивая, но, оттрепетав, был тих. Одеяло большой кучей, принявшей почему-то форму куры, лежало на полу. Рядом, сущим котом, свернулись брюки поэта.

В дверь уже скреблась грешная Нинель. «Мальчики, спасайтесь, пока не поздно!» Позвольте, грешная Нинель, хотелось сказать мне, почему ваш призыв к спасению вы адресуете в плюрале? Не успел я этого произнести, как длинноносенькая и слегка пупырчатая Коломбина была отодвинута сильной рукой, и в номер вошел полковник Томсон. «Нитшего для бас не нашел, – сказал он хмуро. – Нет никакая кбартир». Тут он заметил Нинель в ее вчерашней кофточке и заговорил с ней по-эстонски. По мере разговора они оба преображались. Томсон терял свою хмурость, Нинель – озабоченность судьбой «мальчиков». Лапа стража революции витала вокруг Нинелиных продолговатых ягодиц, в то время как сама дева was taking at ease position with one hip moved forward and arms crossed akimbo. Hey, ho, said colonel, it’s not my business to look for a quarters. My business is to intercept a spy, to overpower a girl, that is my real business. Ninel glowered at Mm in a way the girls did that time before the complete surrender. [1]

Вскоре мы с поэтом уже стояли на крыльце и дожидались полковника. В глубине дощатого строения полковник и Нинель, она же, кажется, Курья или Мырья, пели народную песню.

Все народные песни всех народов мира похожи одна на другую, что якутская, что ирландская, в середине славянские и чухонские. Их отличает заунывность и всеобщая бездарность. Если же иногда возникает что-то с огоньком, с волшебством, песня немедленно перестает быть народной, а становится авторской. В этой связи девяносто процентов современного рока можно считать народным творчеством. Когда слышишь слово «народ», ей-ей, хочется немедленно вытащить носовой платок.