Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

– Вы видели почти все, – сказал он, пока мы бок о бок поднимались по неширокой лестнице. – Кое-что удивило вас, но держались вы прекрасно. – Мы оказались в нешироком мрачноватом коридоре. Ксаверий протянул руку, коснулся выключателя, и все осветилось.

Поначалу я едва не испустил возглас. Что-нибудь вроде: «О!» или «Вот тебе и на!» Однако присутствие Ксаверия было благотворно. Я сдержал плебейский порыв и изумился молча. Было чему. Последний раз я видел доску Почета… Я заходил к Евгении в контору лет пятнадцать тому. Необъятная, обрамленная фанерными пилястрами плоскость простиралась за спинами охраны. Фотограф был искусен и лукав. Распластанные на доске лица равномерно ряд за рядом сводили взгляды к центру. Невидимые лучи сходились у застывшего взгляда, исходившего из центра доски. Я прошелся туда-сюда по метлахским плиткам, из простого любопытства пытаясь попасть в фокус, где сходились лучи. Господи! Я же до сих пор помню этот удар. Он пришелся в центр грудины, но не причинил мне боли. В голове у меня отдалось монотонное, унылое, но несомненно могучее пение. Не было никакой возможности различить отдельные голоса. Заунывный гимн проходил сквозь меня могучим мутным потоком, и, помню, кое-какие досадные мелочи смылись в тот день у меня из памяти.

Нет, то, что я увидел здесь, могло показаться доской Почета только на переходе из сумрака в яркий свет. Искусство фотографа не насиловало детские взгляды, и ничто не мешало рассматривать лица. Обездвиженные, немые дети, пожалуй, даже радовали глаз. Ксаверий между тем молчал, словно приглашая к особенно пристальному рассматриванию. Однако его взгляд был опущен долу, чтобы своими перемещениями по доске не указать мне нечто скрытое в расположении лиц. Кафтанов снова экзаменовал меня.

Вот вопрос – на что я могу согласиться за неплаченное еще жалованье?

Но не буду на себя наговаривать. Не одни только грядущие платы заставили меня внимательно разглядывать это собрание лиц. В чередовании прямоугольников фотобумаги таился отчетливый, но из-за сложности с трудом уловимый ритм. Верхняя часть медленно раскручивающейся воронки – другое сравнение мне не пришло тогда в голову – и эта воронка начинала раскручиваться всякий раз, когда у очередного созерцателя просыпалось любопытство. Наживка, на которую клюнул я, оказалась проста. Я перетасовал, прикрыв глаза, отпечатавшиеся в памяти лица, и мальчишеские тотчас улетели с легким карточным шорохом. Полтора десятка девочек смотрели на меня, среди них не было и двух похожих, но иное сходство объединяло их. Я вгляделся так пристально, что едва не вызвал их к жизни из плоскостного фотографического бытия, и когда тайна их похожести вдруг открылась, едва не расхохотался прямо у школьного алтаря.

Все оказалось так просто, что я ощутил легкую судорогу скуки. Все девочки были из разряда первых красавиц класса. Этот тип славен тем, что школьные красотки совершенно лишены способности эволюционировать на пути прелести и обольщения. С получением аттестата жизнь обольстительных эфемерид заканчивается, и кем только они ни становятся… Да по большей части никем они и не становятся. Мне, порой, кажется, что природа отвела этим девочкам не слишком благодарную роль бессознательных наставниц будущих мужчин. Первые вожделения, робкие поползновения, ревность – все эти науки преподают они своим одноклассникам, чтобы те сдавали экзамены совсем другим прелестницам.

Ксаверий решил, что пора о себе напомнить. Он кашлянул в кулачок и заглянул мне в лицо. Однако лицо мое выражало такую заинтересованность, что прервать размышления директор не решился. Удивительно дело, следуя за Ксаверием, я все время видел себя со стороны, словно другая моя ипостась брела за мною по школе. Было бы очень обидно признать, что появление этого соглядатая связано с той суммой, которую сообщил мне Кафтанов в кабинете, но что ж тут поделаешь?

Тем временем молчание длилось, и я продолжал разглядывать лица, точно разыскивал что-то раз виденное, но затерявшееся.

Еще одно удивительное свойство первых красавиц – рядом с ними почти никогда не разглядишь остальных. А если этих остальных – всего одна? Да к тому же видел ты ее только зареванную. Вот так во время затянувшейся паузы я и отыскал Анюту Бусыгину, что рыдала под присмотром великолепной Алисы. И тут же весь этот пасьянс, как говорят в таких случаях, разошелся.

Закусивший губу отрок, который сосуществовал с изображением Анюты, был без сомнения тот, кто с привычной нежностью встречал ее заплаканную в гимнастическом зале. И все прочие пары, разбросанные по бархатистой поверхности стали ясны. Я же от изумления потерял контроль и хлопал глазами, уставясь на Ксаверия Кафтанова. Ксаверий Борисович встретил мой взгляд, и в карих глазах его затеплились огоньки. Мне еще не приходилось встречать человека, который понимал бы других, как Кафтанов. При этом покоящаяся мысль или тайный умысел, выношенный и отложенный до лучших времен, оставляли Ксаверия безмятежным, но быстрый поворот мысли, внезапная догадка или стремительный расчет – все это действовало на него, как ночной шорох на ловчего кота. Да он и был хищник. С тех самых пор, как я познакомился с ним, меня не оставляла уверенность в том, что мои мысли вдруг стали пахнуть. Этот аромат живущего мозга будоражил Ксаверия особенно сильно, если мысль бывала близка к осуществлению или же в движении своем овладевала всей силой хозяйского интеллекта. Собственные побуждения Кафтанова касались в основном гигиенической сферы, но он забывал и пить и есть, когда рядом с ним работало чье-то воображение. Несомненно – в Кафтанове пропадал политик.