Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

Мы с Машенькой встретились на другой стороне Невского у ног Барклая. Она набежала на меня, ударилась о мою грудь, и на совесть сделанный бутерброд улетел на газончик.

– Миленький мой, Александр Васильевич, да что же вы на улице едите?

– Есть хочу, – отвечал я, пытаясь в то же время рассмотреть, что там с бутербродом. Из-за памятника выступило крупное грязноватое животное, вильнуло хвостом и без спешки завладело моим обедом.

– Ничего, ничего, – лепетала Машенька, – она вашу колбасу щеняткам понесла.

– Какие щенятки, Маня? Это же кобель.

– Все равно, – отвечала она между поцелуями, – все равно.

И тут я увидел, что она плачет.

– Да-а, – сказала барышня Куус, – я же думала, вы с ума сошли. Цифры, цифры, цифры… Диктует, диктует, диктует… А Пеклеванов, змей негодный, вокруг меня, вокруг меня ходит. А увидела, думала сердце остановится. Вот сейчас, сейчас увезут ненаглядного на Скорой, и поминай, как звали…

– Глупая девочка, – сказал я, – С какой стати на Скорой? И зачем ты все время плачешь?

– На себя-то посмотрите, – сказала Манечка рассудительно и даже отступила на шаг, чтобы не мешать. Чертовщина! Ужасный сатиновый халат так и остался на мне. Недаром струсил тот прилизанный за стойкой.

Мы затолкали халат в портфель. Девочка моя внимательно меня оглядела, отыскивая следы безумия, и личико ее прояснилось.

– Я так рада, – сказала она, – я так рада, что вы не спятили. – Мы проходили сквер перед собором, и Машенька, вцепившись мне в рукав, двигалась каким-то невероятным скоком.

– О! О! О! – восклицала она и заглядывала мне в лицо так, что только оказавшись под рукой Кутузова, я вспомнил.

– Манюнечка, а где тот номер, что я диктовал вам?

Тень набежала на лицо барышни Куус, она порылась в кармашке и достала сложенный издательский бланк. Номер телефона гирляндою висел над названием издательства.

– Она не могла подождать, пока вы запишите номер. – Манечка глядела прочь, туда, где веселый храм стоял над грязной водой. – Она уехала в собственной тачке, а вы кинулись мне звонить, потому что на старости лет память никуда не годится, плохая память! – Машенька обернулась, чтобы посмотреть, подействовала ее импровизация, а меня вдруг охватил настоящий ужас. Потому что не было никакой импровизации, потому что звезды, планеты и магнитные бури устроили так, что она поверила в соперницу на тачке и ждала теперь, что я разгоню этот бред. Но как разгонишь бред? Отыскать Кнопфа, приставить к нему револьвер и велеть рассказать все о Праге и Вене? Да, этот бред будет посильнее. Но что мне делать потом: стрелять в Кнопфа и идти каяться к Кафтанову?

Близился час пик, и Невский проспект закипал. Я взглянул в сторону Конюшенной, словно надеясь увидеть там Кнопфа. Потом стиснул вялые Машенькины пальцы и припустил.

Я вихрем промчался до Большой Морской, и только слышно было, как у меня за плечом сталкивается с прохожими и лепечет извинения Манечка. У дверей переговорника я хотел отпустить ее руку, но раздумал. Хватит. Веселый добрый доктор убедил меня когда-то, что все плохое позади, и я ушел, и Женькина ладонь осталась одна-одинешенька на сером одеяле, как на вытоптанной лужайке.

«Тащит меня! Волокет!» – ярилась барышня Куус, однако руки не вырывала. Я выбрал служащую девушку посимпатичнее и протянул ей лист с записанным номером.

– Что это за номер? – спросил я.

– Я дура, – сказала Машенька, едва мы вышли на улицу. – Нет дура! – повторила она. Вы можете поколотить меня прямо тут, прямо сейчас.

– Вы коварная, мстительная особа, – ответил я. – Вон тот милиционер на углу, он, не медля, наденет на меня наручники, а то и пристрелит в подворотне, чтобы ухаживать за вами без помех.

– Вам хочется поколотить меня без свидетелей, – промолвила барышня Куус, странно улыбаясь. – К тому же, Александр Васильевич, я оставила вас без обеда, – барышня схватила меня за локоть и скорым шагом двинулась к Невскому. В угловом гастрономчике с низким потолком мы купили сыру, мягкого непропеченного хлеба и удобную фляжку водки.

– Маня, – сказал я, но девочка моя затрясла головой, словно боясь, что я собью ее с какой-то важной мысли.

Мы прошли мимо Исаакия, перешли Мойку и двинулись к Сенной. Плоская бутылочка в портфеле издавала такие звуки, словно кто-то уже пил нашу водку, шумно и жадно глотая. Манюнечка шла неторопливо и, кажется, вовсе не слушала меня. Внимательно и строго она оглядывала дома, которые мы проходили, иногда приоткрывала двери парадных и тянула меня дальше. Все это сильно походило на то, что мы собрались в гости по забытому адресу, и я, помнится, даже спросил об этом Марию Эвальдовну. Не сказав ни слова, она сосредоточенно взглянула на меня и крепко, что было сил сжала мою ладонь.