Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

– Вот он где! – раздалось внезапно. – Он любуется на продавщиц. – Барышня Куус поцеловала меня сердито, и мы стали вместе глядеть на витрину.

– Ах, я ужасно люблю, когда их расставляют. В один прекрасный день они оживут, но я совсем не понимаю, что из этого получится. А, Александр Васильевич?

– Маня, Маня, сколько их по всему свету. Ну, подумайте, что будет, начни они оживать. – Я обнял ее и осторожно поцеловал. Теперь уж девушка из витрины смотрела на нас во все глаза. То-то.

Когда мы подходили к дому, Машенька сказала, что у меня изнуренный вид.

– Я буду кормить вас, – объявила моя девочка и потрясла пластиковым мешком. Оба мы прекрасно знали, чем кончаются такие проекты. Уже и лифт распахнул двери на моем этаже, а мы все целовались.

Старик вышел из комнаты, оглядел нас и скрылся. Маня сбросила ботиночки и, мелькая пятками, вбежала в кухню.

– Вот!

Вызолоченная открытка переливалась у нее в руке.

– Вам-вам, – сказала барышня Куус. – От кого бы?

Верхняя часть открытки с изображением Рождественского вертепа была отрезана, и только натруженные ноги волхвов остались на неровной земле. Этаким образом дочь моя еще не шутила, а представить себе забавляющегося Ван дер Бума я не мог решительно.

– Где конверт? – спросил я старика. Тот подвигал складчатой кожей на лбу и без препирательств извлек конверт из груды газет. По его словам выходило, что вскрыл он конверт по ошибке. «Я ожидаю известий» – проговорил отец, значительно пошевеливая складками на лбу. Я спросил его, куда делся кусок открытки, и он, не моргнув глазом, ответил, что так оно и было. Барышня Куус, воспитанная девочка, разглядывала ноги волхвов, не прикасаясь к открытке. Мне почудилась печаль в ее глазах.

– Мария Эвальдовна, – попросил я, – взгляните, что там сохранилось? – Манюнечка перевернула глянцевую картонку.

– …лую, – прочла она. – Твоя Оля. – Прочитав, она положила обрезок на стол и уткнулась в окно. Я махнул старику, и тот ушел, торжественно ступая. Потом я аккуратно развернул Манечку лицом к себе, и слезы выкатились из переполненных глаз. – «лую», – выговорила она, стараясь глядеть на улицу. – Это «целую». Кто вас целует черт знает откуда? Что за Оля?

Убить меня мало. Я схватил в комнате альбом в рыхлом плюше, распахнул его перед Манечкой.

– Ну, гляди, – сказал я. – Вот она, Оля.

Дочь моя так на меня похожа…

Барышня Куус сидела против меня, переворачивала страницы альбома, и они стучали, как фанерки.

– Да, да, у вас была красивая жена. И дочь у вас красивая. Но этот, который из Голландии – нет. Нет-нет. – Манечка перебросила еще страницу. – Вот она разрезала открытку… Знаете, Александр Васильевич, к вам оттуда приедет посланец, и этот кусочек с ногами будет пароль. И на другой стороне станет настоящее «целую».

Мне эта история с паролем совершенно не понравилась. К тому же старик был у меня под сильным подозрением, а дочь моя не стала бы слать открытку ради поцелуя.

– Манюнечка, – сказал я, – для поздравления это рановато. Хоть к Новому году, хоть к Рождеству. Нет, милая барышня, как тут ни крути, а дитя мое собралось в гости.

Маня принялась загибать пальчики, и когда кулачок сложился, проговорила:

– Вы меня с ней должны познакомить.

– Будь по-твоему, – сказал я, – только не обижайся, если она примет тебя за сводную сестру.

Манечку это не смутило.

– А где они будут жить? – Она снова прижала к ладошке мизинец, добавила к нему безымянный. – Знаю. Знаю, знаю, знаю. У художника Варахтина был инсульт. Вы к нему в больницу ходили. Значит Варахтину мастерская сейчас не нужна.

Манечка еще говорила, но все уже стало на свои места.

– Верно? – спросила она, и немыслимая голубизна светилась у нее в глазах. Однажды мы с нею ночевали у Варахтина в мансарде. – Варахтин даст вам ключ, – продолжала Барышня Куус, – и дело в шляпе.

Я расцеловал ее и тут же накрутил варахтинский номер. Я говорил, а довольная Манечка перепархивала у меня за спиной с места на место.

– Завтра, – сказал я, – положив трубку.

Уже была глубокая ночь, когда я вернулся домой, проводив Манечку. Бесшумно я прошел в комнату старика. Он сосредоточенно спал, засыпанный газетными страницами. Я выключил свет, вышел, и покопавшись в своем секретере, отыскал палехскую шкатулку с лаковыми медведями. В шкатулке лежал отцовский осколок в папиросной бумаге и уродливый ключ с напаянной вместо головки гильзой от нагана. Варахтин обожал гильзы. Он паял из них органы, скорострельные петровские «сороки», поставивши гильзы на крохотные лафеты, делал осадные орудия…