Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

– Вы не можете уйти, Швайфель!

Наум приставил ко лбу кулаки и застонал.

– Боже мой! Боже мой! Боже мой! Ну, за что, за что мне такие несчастья? Вот ты, Барабанов, кто?

Раздался топот, и на нас набежал взмыленный Кнопф.

– Я подумал. Ничего не поделаешь, придется потерпеть. Но скажи мне, ты в самом деле Швайфель? Ага-а! А не изобретатель ли ты всякого такого, за что дают патенты?

О, как Науму не хотелось отвечать. Они с Кнопфом поняли вдруг что-то друг про друга.

– Я пойду с тобой, – сказал Володька, – я пойду с тобой, если ты скажешь мне все как есть. Ведь ты – Швайфель!

– Да, я Швайфель, и в этом нет никакой тайны. И да – я изобретатель. А что я изобрел это второй вопрос.

Кнопф пошевелил бровями.

– Ну, пошли.

– Барабанов, – молвил Наум, – Я хочу предупредить. Если тот револьвер при вас, вы его лучше того… Куда-нибудь. Не то знаете…

Кнопф хихикнул, я пихнул его, и мы вступили в парадную.

Не могло быть никаких сомнений: звонок был исправен. Резкие трели рассыпались, но дверь нам не открывали.

– Ах, ты Швайфель, – сказал Кнопф угрожающе, и сам принялся плющить кнопку. Потом Наум оттолкнул его от звонка, потом снова Кнопф… Злость меня взяла. Я развернулся спиной к проклятой двери и лягнул ее что было сил. Спутники мои оцепенели, дверь же, тихонько всхлипнув, отворилась.

– Надо уходить, – молвил Наум, заглядывая в темную пустоту.

– Да что же это? – заволновался Кнопф, – Да как же? Я им обои порву.

– Не надо заходить, – значительно проговорил Наум. Вдруг Кнопф сгреб его в охапку и пропихнул перед собой, приговаривая «Иди, иди, изобретатель хренов!»

Я вошел следом и, стараясь не шуметь замком, прикрыл дверь. «Это да! Это правильно». похвалил меня Кнопф, а Наум сказал: «Я дальше не пойду». «Без тебя обойдемся». – сказал Володька, задираясь, однако продолжал торчать в прихожей. Наконец, он стянул с головы шапку, бросил на полку из редких реек и шагнул внутрь. Стало слышно, как мы дышим. Я оттолкнул Наума, зацепил Кнопфа, который, вытянув шею, заглядывал в кухню. Я пробежал первую комнату, сходу влетел в смежную с двумя продавленными раскладушками и скомканным спальником на полу. Вернулся в первую (там уж был Наум) и узким проходом ринулся дальше.

Манечка Куус, печальная и прекрасная, сидела в дальней комнатенке на подушке от автобусного кресла. На коленях у нее, свернувшись, лежала змейка. Я подбежал к ней и опустился на пол. Змей зашипел.

– Ужик не любит, – сказала Манечка.

Я опустился на колени и целовал ее лицо, пока она не сделала холодными губами движение, напоминающее поцелуй. «Целуетесь?» – сказал Володька у меня за спиной. «А этот твой Швайфель так и стоит дыбом в прихожей. Я прошу прощения», – он опустился на пол рядом с нами. – «Что эти, которые тут были? Они совсем ушли или так, на минуточку?»

Тут барышнин змей зашипел на Кнопфа.

«Это непременно они вам подбросили», – сказал Кнопф. – «Я эту сучью породу знаю».

«Ужик», – сказала Манечка. – «Хороший ужик. Если бы я знала, мальчик он или девочка, я бы его назвала».

Я велел выйти Кнопфу и попробовал поднять Машу. Она взглянула на меня жалобно. «Александр Васильевич, ох, Александр Васильевич…»

«Вас обижали, Машенька?» «Если вы про то самое, то нет. Но они кормили меня овсянкой. Я думала – умру». У Манечки полились слезы. «Я дрянь, – сказала она, – Презирайте меня, если хотите. Я все рассказала им. Все-все. Про детей, про вашего отца».

Манечка выплакалась, мы прошли в большую комнату. «Смотри, – сказал Кнопф. – А этот твой у двери так и стоит, чтобы я не убежал. Вот гусь!»

Я махнул Кнопфу, чтобы он выкатывался на кухню, и он, слава Богу, понял. Машенька все еще не могла идти, и я стал рассказывать о нашем житье у Ваттонена. Нет, нет, моя девочка слушала меня, но не те слова, что я шептал ей, а то беззвучное, что происходило в ней в ответ на мои слова. Потом она обняла меня и сквозь запах табаку (в квартире было страшно накурено) пробился тонкий аромат ее кожи.

«Манечка, – шепнул я ей, – вообразите: там у Ваттонена я сочинил пьесу, а дети сыграли ее. И Кнопф, вы только представьте себе, играл царя Ирода». И тут Маша зарыдала в голос. Она плакала так, будто пришло горе, которого нам с нею хватит до конца жизни. Я однажды видел, как плачут, упав на гроб, Манечка плакала так же, только у нее не было и гроба – и руки, и плечи рушились в темноту. А прислониться ко мне она не хотела. Наум выдвинулся из прихожей, стоял на пороге и смотрел испуганно.

Манечка перестала плакать разом, без прерывистых вздохов и всхлипываний. Она подняла глубоко запавшие, в темных кругах глаза и голосом тихим и уверенным сказала, что не любит меня теперь, а может, и вовсе никогда не любила. Я как-то по-подлому засуетился; то схватывал Манечку за плечи, то пытался поцеловать. Она не отстранялась, просто сидела прямая, как доска, и я ничего не мог поделать.