Дмитрий Стахов - Ретушер

А еще она будет искать свои фотографии: кому охота идти вслед за человеком, которому ты же и подписал смертный приговор?

Несомненно, она уже давно догадалась: я вышел из-под контроля и в любой момент могу начать свою собственную игру. Да, я еще могу ее удивить, но все-таки было бы лучше, если бы она пришла одна.

Пусть, пусть ее сопровождающие, пока суть да дело, ждут на улице, в скверике, на скамейке. Как эти ребята умеют посадить свое мускулистое тело! Никогда не сутулятся, не наклоняются вперед, никогда не ставят локти на колени. Они сидят основательно, широко раздвинув ноги. В их позах есть некий мистический смысл: их сокровенное, их промежность открыта, распахнута к миру, из нее как бы исходит их мужская, всесокрушающая сила.

Она же будет виться вокруг меня, будет оправдываться, будет говорить, что произошло недоразумение, что я ее неверно понял. Будет ласкаться как кошка. Выгибать спинку и обижаться: почему я ее не глажу?

Чтобы подозрения не усиливались, придется погладить. Да я, признаться, и сам этого хочу, но кто их знает, что они там напридумывали? И вот в самый разгар наших ласк войдет молодой человек, с лицом непроницаемым и спокойным, – с ключами у них, хоть я и поменял замки, проблем не было и не будет – сыграет обиженного, оскорбленного, брата, покинутого и ревнующего любовника, причем – неумело, переигрывая или, наоборот, топорно, плоско.

Он схватит меня за горло. Встряхнет. Мои шейные позвонки хрустнут. Последнее, что я увижу, будет ее равнодушная маска: извини, я не виновата, виноват ты сам, это твой и твоего отца дар, так уж получилось. Ничего не попишешь.

Мое тело будет валяться на полу. Проходя мимо, к выходу, она лишь равнодушно передернет плечами.

Строго говоря, у меня нет выхода.

Я, конечно, могу использовать скребок до ее прихода, но кто знает, сколько придется ждать освобождения от оригинала. К тому же есть те, кто стоит за нею. Поэтому убери я ее, не убери – ничего для меня не изменится. Мне не ускользнуть, а фотографий всех прочих, молодых и плечистых, ее хозяев или компаньонов, у меня нет. Я человек – хотя с таким даром вряд ли ко мне применимо столь простое и одновременно столь сложное определение – конченый. Песенка моя спета. Я загнан в угол.

Тем не менее, когда я был отпущен лысым оперативником, оптимизма во мне было больше. Просто так все закончиться не могло, в проявлениях дара уже не было ничего случайного, они, эти проявления, выстраивались в ряд, в магистральную линию, но главным тогда было чувство приближения к повзрослевшей, ставшей такой близкой Лизе.

Я был полон неясных надежд. Не беда, что звали ее не Лиза. Не в имени было дело. Мне казалось, с ее помощью я смогу выкарабкаться, избавиться от переходящего в явь наваждения.

Я сразу поехал к отцу. Причиной тому была не только уверенность, что связь между смертью этих людей и выполняемой мною работой существует. В квартире отца я надеялся встретить Таню.

Оказалось – напрасно. Она – или они – уже поставили на моем отце крест, он уже был для них смертельно опасен, они уже проверили и убедились: я полностью унаследовал дар отца, но в отличие от него не имею того эмгэбэшного опыта, а значит – той изворотливости, того мастерства, которыми обладал мой отец.

Отец отказался, я – еще нет. И они думали – не откажусь.

Я въехал, как обычно, во двор. Ни о какой слежке не думая, сразу, машину толком не заперев, влетел в подъезд. Забыв про лифт, перепрыгивая через ступени, помчался наверх по лестнице.

У двери квартиры, вспомнив об отцовском приспособлении, тщательно, одновременно успокаивая дыхание, встал на красные плитки, потянулся к звонку, проверил, правильно ли я стою, и только после этого нажал на кнопку.

Динамик не включился! Я нажал на кнопку еще раз: тот же эффект.

Я постучал в дверь костяшками пальцев, потом – кулаком. За дверью была тишина. Весь дом, казалось, ждал, что я предприму, а я никак не мог осознать, что случилось нечто, заставившее отца покинуть раковину и выползти на открытое пространство.

В противоположном конце площадки приоткрылась дверь квартиры, из-под больших седых бровей на меня зыркнул какой-то маленький желтолицый старик.

– Простите, э-э, простите! – Я повернулся к нему, но открывшаяся было дверь с грохотом закрылась, с внутренней ее стороны загремели засовы, звякнула цепочка.

Спокойной жизни я старику не дал: пересек лестничную площадку, позвонил в его дверь. Он, видно, стоял по ту сторону, наверняка изучал меня через глазок.