Александр Окунь - Ученик аптекаря

Много лет назад, когда немцы захватили его родной Каунас, всех мужчин-евреев согнали на площадь и, погрузив на грузовики, отвезли в лес, где у большого рва, оцепленного солдатами с лающими собаками, стояли пулеметы. У пулеметов разгуливали литовцы, и среди них Антас, его друг, соученик по консерватории и соперник в борьбе за сердце Лийки, волоокой красавицы с густыми, цвета темной меди волосами. «Женщина не в силах разрушить мужскую дружбу», — сказал он Поляку, который, восхищенный благородством друга, передал его слова Лийке. В ответ Лийка усмехнулась: «Что вы знаете о женщинах, а о мужчинах, похоже, еще меньше». А потом посерьезнела: «Не верь ему, он нам этого не простит».

Взгляды Антаса и Поляка встретились. Антас тонкой рукой с длинными пальцами пианиста поправил русый чуб и, улыбнувшись, кивнул в сторону рва: «Туда, счастливчик».

«Шма Исраэль, — прошептал отец Поляка. — Обними меня, сын».

А потом был сильный толчок и долгий, бесконечный полет. Очнулся юноша ночью. Сдвинув лежавшие на нем тела, приподнялся. Лунный свет отражался в остекленевших глазах отца. Поляку удалось выбраться из рва и уйти в лес. Ранен он был легко — пуля только скользнула по ребру, — и, хотя Аптекарь не раз говорил, что никто не может знать, та ли пуля убила отца, ядовитая смесь вины и радости разъела душу Поляка. Впрочем, это было потом, а тогда он уполз в чащу и стал продвигаться на запад. В Польше прибился к партизанскому отряду, но, быстро поняв, что происхождение и здесь ставит его жизнь под угрозу, сбежал. Так он пробирался сквозь Европу, сквозь пламя войны, в котором горел его народ. Испытания превратили его в безжалостного бойца и навсегда лишили иллюзий и сантиментов по поводу цивилизованного человечества.

Во Франции какое-то время он партизанил в группе Маникяна. «Там были испанцы, поляки, армяне, русские, евреи. Только французов не было, и когда я понял почему, то ушел. Класть свою жизнь, чтобы одно дерьмо избавить от другого?»

Через Испанию Поляк добрался до Португалии, а оттуда в Канаду. Жил на отшибе. Зимой стрелял пушного зверя, сдавал американским контрабандистам, тем и кормился.

Однажды осенью дикий кабан подмял его под себя, и хотя Поляку удалось воткнуть зверю нож под ребра, со сломанной ногой и распоротым животом он остался лежать под огромной тушей. И снова ангел смерти на свидание с поджидавшим его Поляком не явился. Вместо него Поляк увидел склонившиеся над ним головы краснокожих людей с перьями в иссиня-черных волосах. Его положили на сплетенные из ветвей носилки, на другие взгромоздили тушу вепря, и через два с половиной часа пути процессия добралась до стойбища. Последнее, что запомнил Поляк, было покрытое сетью глубоких морщин лицо старика, смотрящее на него с непонятным Поляку благоговением. «И изо рта его воняло почище, чем от кабана, — ворчал Поляк, — впрочем, во всех остальных отношениях Ветка Омелы был отличным человеком и великим вождем».

Раны, промытые настоем из трав и зашитые конским волосом, зажили на удивление быстро, нога срослась. Выучить язык ихтиосов Поляку труда не составило — как известно, трудно даются лишь первые четыре, а он знал восемь: идиш, русский, немецкий, польский, французский, испанский, английский, греческий.

— В общем, я у них остался. Видишь ли, малыш, эти дикари никогда не могли бы опуститься до того, что мне пришлось повидать в цивилизованном мире. А потом, я хотел их отблагодарить, все-таки они мне жизнь спасли.

И вот Поляк методично, одному за другим, принялся лечить зубы ихтиосам, благо набор инструментов всегда лежал в его походной сумке.

— Наркоз им был ни к чему, — объяснял Поляк, — для них это вроде как почетное испытание.

Но не только врачевание, умение обращаться с оружием, ловкость и храбрость снискали ему уважением ихтиосов.

— Великий Вепрь смешал свою кровь с твоей и передал тебе свою душу, — поведал Ветка Омелы Поляку после того, как тот удовлетворенно объявил вождю, что лечение окончено и тот снова сможет жевать оленину, как прежде. — Дух покровителя нашего племени вошел в тебя.

Когда Поляка на торжественной церемонии принятия в племя и нарекли Сыном Вепря, ему подумалось, что вряд ли его предки, для которых одно упоминание нечистого животного было омерзительным, одобрили бы такое имечко, но безропотно позволил вытатуировать на своей груди изображение дикой свиньи. Мысль эта, лишь на секунду мелькнувшая в его голове и исчезнувшая так же быстро, как появилась, тем не менее послужила толчком для преобразований, которыми занялся Поляк, когда через два года, после смерти Ветки Омелы, был избран вождем племени ихтиосов.