Александр Окунь - Ученик аптекаря

Он сидел, подавшись вперед, вытянув шею, и по щекам его текли слезы. Аптекарь, всегда спокойный, ироничный Аптекарь, плакал. На арене жонглеры сменили гимнастов, фокусники — дрессированных собачек, а он сидел, не шевелясь, не отрывая взгляда от арены, изредка поднося к лицу сплетенные пальцы, и слезы лились из его глаз. Все это представление было одной сплошной халтурой, клянусь вам, и фокусники, и клоуны, и лошади, а он сидел неподвижно, молитвенно сложив руки и вытянув шею. Его бледное лицо с удивленно приподнятыми бровями и сложенными куриной гузкой губами порой покачивалось из стороны в сторону, как султан на голове у трусившей по кругу лошади, и, когда луч прожектора, сопровождавший эту неспешную трусцу, падал в зал, на его щеках блестели влажные полосы.

Когда представление закончилось, я быстро прошмыгнул к выходу. Купил мороженое. Народ расходился. Я осторожно заглянул внутрь. Зал почти опустел. Аптекарь продолжал сидеть, уставившись невидящими глазами на арену. И вдруг мне стало неловко, будто я увидел то, что видеть не полагается. Я повернулся и побежал домой.

Прошло несколько дней. Все утро Аптекарь обучал меня разным способам возгонки.

— Ладно, — взглянув на часы, сказал он. — На сегодня хватит. Вероника! Повесь на дверь объявление, что после полудня аптека закрыта. Если что-то срочное, пусть звонят по мобильному. — Мобильник Аптекарь терпеть не мог, но чувство долга побеждало в нем отвращение к аппарату, который, как он любил говорить, лишает нас последних иллюзий свободы. — Переоденься. — Он повернулся ко мне. — Кукольник устраивает для Михаль праздник.

Как-то Аптекарь показал мне старую, еще черно-белую фотографию.

— Мы все были в нее немножко влюблены.

— И вы тоже?

Сама мысль о том, что Аптекарь был в кого-то влюблен, показалась мне дикой, и я уставился на тонкую, со слегка запрокинутой назад головой девушку в черном, обтягивающем высокую грудь свитере. Девушка насмешливо улыбалась, и на ее лице лежала тень от черных, вьющихся крупными кольцами волос.

— Мы все были в нее немножко влюблены, — повторил Аптекарь, — и ходили за ней стайкой прирученных волчат. Наша легкая, как молодое вино, влюбленность ее смешила, и она дурачилась, командовала нами, играя роль вожака стаи. Но потом невесть откуда появился этот рыжий бездомный волк-одиночка со своим нехитрым реквизитом. Они взглянули друг на друга, и нам стало ясно, что это навсегда, потому что у волков по-другому не бывает. Вскоре они исчезли — перекладная актерская жизнь, — и повстречались мы через много лет здесь, когда из рыжего клоуна он превратился не в белого — никогда рыжий не может стать белым, — в седого.

Я сам, естественно, познакомился с Кукольником, когда он уже был седым, но, удивительное дело, никогда мне в голову не приходило считать его не то что стариком — взрослым, будто он был молодым актером, надевшим седой парик. Были в нем то изящество, легкость движений и постоянная готовность все превращать в шутку и розыгрыш, которые никак не давали возможность относиться к нему с подобающей по отношению к взрослым серьезностью. В его руках оживали не только куклы — обычные предметы: штопор, стакан, пачка сигарет двигались, шевелились, переговаривались. Был он обманчиво мягок, но, когда дело касалось важных для него вещей, человека тверже было не найти даже в этой жесткой компании.

В своем деле Кукольник на компромиссы не шел. «Пластмассу, — морщил нос, — не гоним». Театр его не пользовался широкой популярностью. В мире компьютеров, покемонов, рейнджеров и суперменов — того, что Кукольник называл пластмассой, — его деревянные или сделанные из папье-маше куклы были устаревшими аутсайдерами. Оттого его аудиторию составляли совсем малые дети, еще не соблазненные «пластмассой», старики, которых куклы возвращали в растаявший мир их детства, и, наконец, как говорил Аптекарь, настоящие конносье подлинного, прозрачного, незамутненного взвесью технологического прогресса великого искусства театра кукол и клоунады.

Понятное дело, жил Кукольник трудно, но не только не жаловался никогда, он и заплатанную свою одежду носил с грацией и изяществом записного щеголя. По поводу формы и цвета очередной заплаты он долго советовался с Вероникой — к ее вкусу он относился с доверием — и, нашив (цвету ниток тоже уделялось надлежащее внимание), с нескрываемым удовольствием разглядывал себя в зеркале, выпячивал грудь, отставлял ногу, а потом удовлетворенно улыбался, подмигивал мне, отвесив поклон своему отражению, целовал Веронике руку и удалялся легкой, веселой походкой.