Дмитрий Быков - Списанные

— Сергей! — окликнул его кто-то.

— Ау! — дурашливо отозвался он.

— Здравствуйте, я Борисов. Лева Борисов. Вы небось не помните меня?

— Нет, не помню. А откуда?

— А я у вас однажды на «Родненьких» юридическую помощь оказывал. Я адвокат, цивилист. Вам не надо?

У списка были свои преимущества, хорошо, если найдется стоматолог или водопроводчик.

— Пока без надобности, — сказал Свиридов. — Хотя скоро, наверное, вы нам всем понадобитесь.

Борисов одобрительно усмехнулся.

— А ничего тут у нас, а?

— Да отлично, — сказал Свиридов. — Разве б иначе собралось столько хороших людей?

— Ездить будем, выпивать, — продолжал адвокат. Он был хитрый, но доброжелательный, словно предлагал свою хитрость как орудие в борьбе против темных, но неизменно тупых сил. Зло всегда тупо, потому-то мы и живы.

— А у вас какое мнение — почему нас всех это… сюда?

— Почему вы думаете, что я знаю? — трезво спросил Борисов. Он подошел к перилам веранды, и Свиридов разглядел его по-настоящему: толстый, но сильный, он знал этот тип. Круглая, наголо бритая, но не лысеющая голова. Что ж он, бреется, чтобы братки за своего держали? Но вроде цивилист…

— Мало ли, адвокаты всегда все знают…

— Адвокаты много болтают, это да, — прежним дурашливым голосом подтвердил Борисов. — А знают не больше вашего. Но знаете — думаю, ничего страшного. Мне кажется, лучше попасть в этот список, чем в другой.

— А будут и другие?

— Обязательно, — кивнул Борисов. — Только те уже будут знать, за что. А эти — кто попался. Всегда бывает такой период, хватают, кто попался. И ничего особенного не делают. Насколько я знаю, этот список — первый. А при терроре очень важно успеть в первый список. — Он назидательно поднял палец. — Еще есть ограничения, понимаете? Еще им не все можно. И я всегда клиентам говорю: лучше раньше.

— Что раньше?

— Все раньше. Вы мой телефон запишите, если понадоблюсь. Я адвокат вообще хороший, дорого беру, но своим бесплатно.

Это он явно сказал не спьяну, оценивая себя трезво. Свиридов внес прямой номер Борисова в мобильник, обменялся с адвокатом вялым рукопожатием и отпустил досыпать в темную, с настоем древних дачных запахов глубь веранды.

— А как бы нам уехать? — спросил он хозяина.

— Есть автобус на Москву в девять, — сказал Вулых, одобрительно глядя на них с Мариной. — От Алтырина.

— Ну, пойдем на автобус, — сказал Свиридов.

— А че, ты остаться не хочешь? — спросила Маринка. — Можно же.

— Нет, мне домой.

— Ну щас, еще выпьем и пойдем.

— Тебе хватит.

— Не командуй.

Хор грянул «Ой, да не вечер, да не вечер». Гусев присоединился и визгливым поросявым фальцетом подтягивал за второй голос: «Мало спало-о-ось»… Свиридов терпеть не мог эту песню, неизбежную в любом застолье, и решительно встал.

— Пойдем, Мариш, хватит.

— Ой, ну ты нудный, — сказала она. — Ты нудный жутко. Как тебя Хабеныч терпит, я вообще не пойму.

— Ну и сиди, — обозлился Свиридов и пошел к воротам.

— Ладно, — она вскочила и догнала его. — Поехали. Будешь по дороге рассказывать про Хабеныча.

Но рассказывать про Хабеныча он не стал. Сгущался красно-синий ветреный вечер. По всему окоему вольготно разлеглись сиреневые облака. За лесом начиналась тоскливая звенящая даль, через дальнее поле шагали вышки ЛЭП, пахло нагретой травой — вокруг было все, что Свиридов давно запретил себе видеть. Он не мог этого выразить, а в невыразимом виде все это было слишком грустно, потому что обманывало, говорило о том, чего нет. Вся красота мира прикрывала в лучшем случае пустоту, в худшем — зловонную пасть, и отсюда была невыносимая детская тоска, с которой он смотрел на зеленые летние закаты, сырые леса, вечерние спальные районы. Он смотрел, а все это его пожирало и никаких других целей не имело. Но сейчас он был пьян и не видел изнанки всего, а видел только дивную просторную тоску, красный восток и синий запад, и след самолета через все небо, медленно расплывавшийся в широкую розовую колею. Надо было ловить момент — он знал, что скоро наступит безразличие, а сейчас можно было кое-что сформулировать.

— Это все-таки не Кафка, — говорил Свиридов, не особенно заботясь о том, слушает ли Марина. — Особый жанр, чисто местный. Научились уютно существовать внутри Кафки, вот в чем дело. Все пытаются понять, а ведь очень просто. Вся так называемая особость заключается в уютном существовании внутри того, в чем жить нельзя. Человек этого вынести не может, но особый отдельный тип может — и счастлив. Им спустили список, вырвали из жизни, выставили на позор, подвергли непонятной репрессии неизвестно за что. Им — Божия роса. Они поехали на дачу, нажарили шашлыков, ужасно счастливы. Это как, знаешь, бывают выезды инвалидов на природу. Я читал. Их ничто не объединяет, кроме того, что больны. Ходить в походы с нормальными людьми они не могут, им тяжело, они отстают, задыхаются, с чужими стыдно. А тут все свои, крестовый поход инвалидов, тоже наверняка с гитарой, сидят у костра, едят инвалидный шашлык, поют инвалидные песни. Умение сделать жизнь из всего, вот так бы я сформулировал. Всякое сообщество структурируется как лагерь, и во всяком лагере уют. Нарастает субкультура, фольклор… Если б это было где напечатать, я бы написал. Вот ноу-хау, двухступенчатое! — Он даже остановился, так ему понравилась эта конструкция. — Сначала делаем невыносимым, потом выносимым. Сперва научиться из всего делать барак, потом этот барак обустраивать, вешать занавесочки, поливать цветочки. Песня была — мы рождены, чтоб Кафку сделать былью; нет, мы рождены, чтоб Кафку сделать дачным поселочком, цветочком, палисадничком. И все наши песенки, все наши ремесла — роспись стен в бараке, плетение из колючей проволоки…