Михаил Берг - Дет(ф)ектив

Вот тебе и доказательство от противного (язык как всегда, хитро прищелкнув, предлагал пораспускать пряжу второго значения этого слова, но он не поддался соблазну). Просто брезгливость, помноженная на озабоченность, подсказывала лукавую возможность приблизительное равенство превратить в точное. Сколько раз — в уличном потоке, на эскалаторе супермакета, в вокзальной толчее — бывший советский гражданин или залетная ласточка перестройки угадывались сразу — будто волшебный прожектор высвечивал, выбирал, магнитом вытягивал из сотен лиц и фигур одну. Hе обязательно с такой примитивной подсказкой, как тяжелая сумка фабрики (как там — Бебеля-Бабеля) на плече, или с гроздью полиэтиленновых и разнокалиберных пакетов в обеих руках. По какому-то особому наклону негнущегося неуклюжего позвоночника, по подозрительной привычке оглядываться, озираться в самый неподходящий момент или по выражению отрешенной оторопелости на сосредоточенной или, наоборот, виновато улыбающейся физиономии — соотечественник передавал привет от пропушенных уроков физкультуры или привычки втискиваться в переполненный трамвай. Закон соответствия не работал, в осадок выпадала душа.

В Бремене, еще в один из прошлых приездов, Райнер показал ему по видео какой-то фильм с Малькольмом Макдоуэлом, название, как закладка в неинтересной, недочитанной книге, потерялось, рассеялось, осталось где-то там, между страниц потерянных мгновений — очередная фантастическая экстраполяция дурацкого будущего с бунтом роботов XXI века, естественно увенчанная елочной гирляндой рождественских «Оскаров». Просмотренный из вежливости и скуки — что еще делать вечером в однокомнатной квартирке-студии с надоевшим за день собеседником, когда все темы и запас терпения исчерпаны — фильм запомнился одним вполне наивным эпизодом. Последний шанс — консультации американского и советского ума. Советские расположились с креслах, главный гений-мастодонт дает свои рекомендации будущему спасителю человечества — Макдоуэлу (в сумасшедших глазах которого всегда двоится счастливчик-Калигула). Актер, играющий советского интеллектуала (комбинация Хопкинса и Смоктуновского, но без счастливого безумия) с голливудской прямотой, даже отдаленно не попадая в образ, изображал ум и — одновременно — советскость. Ум — глубокомысленное и простодушно задумчивое голливудское лицо, совковость — поза в кресле и руки, которые все время как бы не попадали в такт, совершали какие-то дополнительные избыточные движения вокруг негнущегося корпуса, и что-то знакомое действительно мелькнуло, пусть не столько оригинал, сколько попытка его воспроизвести.

Сиренево-перламутровую машину Андре он заметил почти сразу, только вывернул на ратушную площадь — как раз напротив, один из двух книжных магазинов, в котором продавались русские книги и располагалась русская библиотека, где студенты брали книги, если университетский абонемент не удовлетворял их: в том, что преподаватель раз в год забредет сюда, не было большой беды. Он медленно, будто выискивая место для парковки, проехал мимо, на самом деле не сомневаясь, что Андре уже заметила его «фольксваген-гольф», и, так как облюбованный угол в последний момент занял огненно-рыжий «порш», остановился чуть дальше в проулке, на спуске. И Андре тут же появилась в зеркальце, суетливо хлопнула дверцей, на мгновение наклонилась в торопливом ритуале закрывания замка, как всегда в первый миг кого-то ему напоминая своей уютной, добротной точностью движений, которым послушны все вещи и предметы, и уже не помещаясь целиком, трепеща черными фалдами — накидка-плащ, какая-то длиннополая жилетка, конструкции ее нарядов, всегда черного цвета вплоть до белья, оставались для него загадкой — все нарастала и нарастала, наваливалась на него, пока дверь не распахнулась, и коротко выдохнув: «Таг!» (урок 17 — «Разговор в машине»), откинулась на сидение, к которому ее смазматически прижал рывок его фольсквагена. Сколько раз сидящий справа, не имея возможность погасить ускорение упором в руль, кивал таким образом, напоминая китайского болванчика из коллекции фарфоровых безделушек бабушки Лихтенштейн; и всегда забывалось, что это не одобрение, не прелюдия вопроса, а послушное следование законам инерции; и только на повороте, «выбирая руля» (как говаривал Коля, угреватый инструктор автошколы N4, учивший его азам вождения на Петроградской стороне) и переключив передачу, он опустил руку на ее колено и сжал его в молчаливом приветствии. Hе столько в соответствии с желанием, сколько из вежливости рука, помедлив, переместилась выше, заминая шелковистую ткань бриджей и нащупывая мягкую зовущую теплоту ноги, а потом опять вернулась к ровному холоду руля.