Амос Оз - Черный ящик

И уж если я коснулся твоих дурных поступков, не могу обойти молчанием проявленные тобою высокомерие и бесстыдство: откуда, скажи мне, набрался ты наглости и дерзости написать о матери твоей, что она, не приведи Господь, «ненормальная»? И как только рука не дрогнула? Ну, а сам-то ты – нормальный? Да? Пойди погляди в зеркало! Одичавшая скотина! Так что, будь добр, сними обувь, прежде чем говорить о матери своей! Несмотря на то, что ты там наверняка ходишь босиком, как какой-нибудь араб.

А теперь – о другом. Мне известно, что твой дражайший отец начал теперь платить тебе что-то вроде месячной зарплаты. Заруби себе на носу, что все, что он дает тебе, – он берет от твоего, а не от своего, ибо семь лет он был жесток, словно злой ворон, по отношению к твоей дорогой матери и к тебе, лишив ее и тебя финансовой поддержки, и по злобе своей заставив вас испытать немало горя и стыда. Все, что он посылает сейчас, подобно колосьям, оставленным на поле и подбираемым бедняками. Это крохи с его стола – не более. Но я не намерен, не приведи Господь, настраивать тебя против твоего отца. Зачем же упомянул я о деньгах? Только для того, чтобы отметить тем самым, дорогой Боаз, что на этот раз ты не тратишь деньги на сомнительные удовольствия (не стану приводить здесь примеры из прошлого и т.п.), а вкладываешь их в восстановление развалин, которые он оставил после себя, в создание сельскохозяйственного поселения. Потому я и сказал, что мы себя не помнили от радости, читая твое письмо, – несмотря на грамматические ошибки и всю твою дерзость. И потому я посчитал нужным приложить при сем чек на сумму две тысячи пятьсот израильских лир. Таким образом я решил выдавать тебе отныне и в дальнейшем определенную сумму – при условии, что ты обязуешься, дав честное слово, – начать учиться читать и писать и, быть может, поменьше нарушать субботние заповеди. Это получится – при простом подсчете – тридцать тысяч израильских лир ежегодно, начиная с нынешнего года и до твоего совершеннолетия. Тебе не придется больше брать деньги у злодея. Договорились, Боаз?

И есть еще нечто, что, безусловно, зачтется тебе, нечто, чему цены нет: по-видимому, вместо того, чтобы причинять страдания, ты понемногу начинаешь любить ближнего, как самого себя. На что намекают слова мои? На то детское предложение, что содержится в твоем письме. Детское, но, без сомнения, трогательное. Ты еще не дорос до того, чтобы принимать у себя твою сестру и мать, ты сперва должен сам встать, как это сказано у нас, на путь истинный. Но твое предложение нас всех растрогало. И я чуть было не написал тут: «О таком ребенке возносили мы молитвы наши!» Да только долгий путь от зла до того, что – благо в глазах Господа, тебе еще предстоит его пройти: пока же ты поднялся лишь на ступеньку или две. Это – сущая правда, Боаз, и я скажу ее, даже если ты рассердишься, станешь попрекать меня моей ультрарелигиозностыо, либо продолжишь оговаривать меня, возводя гнусную напраслину, – будто я угнетаю твою дорогую мать, будто преисполнен (не приведи Господь!) ненависти к арабам, или, напротив, к тем евреям, которые пока еще не прозрели.

Не рехнулся ли ты, Боаз? Когда это совершил я подобный грех по отношению к матери твоей? На что намекают слова твои, что я «властвую над ней»? Или над тобой? Сковал ли я кого-нибудь цепью? Кому причинил зло? На кого поднял руку? Либо ящик из-под овощей? Кого я заставил страдать? Наверняка в «Книге учета» там, наверху, есть несколько черных отметин против имени «Михаэль Сомо». Не скажу, что нет. В конце концов, я средний человек, абсолютно рядовой еврей. Но сказать обо мне, что причинил я умышленное зло? Кому? Даже маленькое зло?

Ты несправедлив ко мне, Боаз. Счастье, что я не из обидчивых и все тебе прощаю. Я бы на твоем месте хотя бы попросил у меня прощения за грех, что совершил ты, оговорив ближнего.

Кстати, поверь мне, даже в отношении арабов – хоть ты и оклеветал меня в своем письме, будто я желаю им зла, – даже им я прощу от чистого сердца, пусть живут себе с миром по законам своей религии, по своим обычаям, и пусть удостоятся они в скором времени возвращения на СВОЮ родину, как удостоились мы возвращения на СВОЮ. Только мы ушли от них голыми, лишенными всего и даже опозоренными, а я им предлагаю покинуть нас с почетом, с богатством, без того, чтобы мы, упаси Боже, отобрали у них хотя бы нитку, хотя бы шнурок от ботинка. Даже за то имущество, которое они захватили в нашей земле силой оружия, я предлагаю заплатить им звонкой монетой. И уж тем более, такой человек, как я, и подумать не может, чтобы хоть волос упал с головы еврея, будь он даже самым великим грешником. Так за что же ты меня облаял? И еще имеешь наглость требовать, чтобы не читали тебе мораль, с гордостью заявляешь, что «нельзя изменить человека!» Это нечто новое!