Андрей Левкин - Мозгва

„Хищная птица несет в своих когтях пойманную рыбу. По отношению к органам чувств птицы ее добыча является сипактом. По отношению к матросам проплывающего неподалеку судна эта рыба является мевлином (как и сама птица). А по отношению к дождевым червям, ползающим в толще прибрежной земли, эта рыба есть ланс. Формула этого тасента (рыбы) такая: ‹Мл II Сп II Лн›. Она состоит из символов трех различных унионтов, разделенных вертикальными черточками. На обоих ее концах стоят угловые скобки. Подчеркнем: символов в формуле — три, но обозначают они лишь один объект. Когда один объект по отношению к двум или более реципиентам является унионтами двух или более типов, он называется бенутом (Бн). Следует заметить, что реципиенты могут и не подозревать о том, что кто-то из людей проанализировал ощущаемый ими объект и признал его бенутом. Делают такие тасентоведческие анализы только в случаях большой надобности“.

Конечно, такая надобность у него присутствовала. Калошин (существовал ли он реально?) был молодцом: мир, как лего, в горячечном энтузиазме собирался из различных покемонов каждую секунду. А манипулирующий был сам включен в свои манипуляции, изнутри которых казалось, что и он прозрачен, и вся схема прозрачна, так что ни он, ни схема не видны, но весь этот пузырь был со стороны смутным, темно-серым облаком, окутавшим больного.

Дожидаясь расчета, он рисовал и нарисовал птичку — на каком-то объявлении, листовке оранжевого цвета, лежавшей на столе. Может, ее нельзя было пачкать, но как-то сама нарисовалась. Птичка была в профиль, похожа на ворону. Уходя, забрал ее с собой, так что имелась конкретная выгода: теперь у него была еще и птичка. Вот такими были его накопления. Птичка получилась вовсе не хищной.

Чего-то ему все-таки хотелось, но желание не распознавалось. Какой-то коммуникационный сбой. Но что, например, мы знаем о чувствах засорившегося водостока? Приятно ли это ему или как? Болезненно или радостно дребезжат трамваи? Какие карты сознания используются при коммерческом взаимодействии? Что кого надувает собой, как воздушный шар?

Вообще-то, в „Летчике“ он мог оказаться именно потому, что если мозг Маяковского в тазу несли на Б. Якиманку пешком, то лучшего маршрута не найти: по Лубянскому проезду мимо Политехнического музея, ЦК ВЛКСМ и памятника героям Плевны. За Маросейку, вниз под горку, как раз мимо „Летчика“, с тазом на вытянутых руках, направо в переход, то есть, конечно, просто в сторону Китайгородского проезда — какой тогда подземный переход. По Варварке до Москворецкого моста, срезая угол, гостиницу „Россия“ тогда еще тоже не поставили. Через Большой Москворецкий мост, через Балчуг на Ордынку, по 3-му Кадашевскому в Лаврушинский, мимо Третьяковки по Большому Толмачевской на Старомонетный, в щель, выводящую на Полянку возле памятника Димитрову, на Большую Якиманку, налево, почти пришли.

Был и другой маршрут, по Большому Каменному мосту, но он, кажется, длиннее. К тому же тогда, срезая углы, пришлось бы пройти через Красную площадь с тазом с мозгом в руках, а там уже лежал Ленин с пустой головой, этот мозг уже был на Якиманке, в чем был неуместный стилистический повтор. А к Солянке по Лубянскому проезду, под горку, легко и быстро.

Несомненно, он жил внутри самого большого приключения своей жизни.

К ночи он снова поехал в город: ночь была на воскресенье, Пасха. Не то чтобы на службу, а пройтись по городу, который не спит. Доехал на троллейбусе до бульваров, до „Художественного“ пошел к Никитским воротам. Проходя мимо какой-то подворотни, увидел внутри мерцающий, перемещающийся свет: во дворе шел крестный ход. Присоединился, люди еще прошли дворами, свернули направо, вышли на Никитский бульвар, двинулись по проезжей части. Это был крестный ход от той церкви, что ближе к Мерзляковскому. Внутрь церкви было не попасть, она маленькая. Он перешел Никитскую и зашел в Большое Вознесение — тоже не столько на службу, сколько знакомых встретить. Но свечу купил и в „Христос воскресе — воистину воскресе!“ участвовал. Знакомых не встретил, пошел обратно к „Арбатской“ по бульвару, уже и каштаны распускались, так все эти дни было тепло, перешел на ту сторону, где Домжур. У конца домжуровского забора два каких-то человека вели себя странно: один сидел на мостовой, устанавливая фотоаппарат на низеньком штативе, а другой просто стоял рядом, отгонял, наверное, машины. Что тут ночью фотографировать? А есть что: там же во дворе громадное дерево, за оградой. Его ствол чуть ли не на треть выпирал сквозь ограду, а корни — чуть ли не до верха решетки. Громадное, старое, вяз, кажется. Почему-то раньше его не замечал.