Андрей Левкин - Мозгва

Задумавшись о том, как снизу трудится щит, он пропустил остановку на углу Красноказарменной и Лефортовского вала (пятиэтажный дом теперь проползал примерно под этим перекрестком), доехав до МЭИ с его громадными колоннами. А общежития были возле Лефортовского вала, куда ему и пришлось возвращаться. По дороге стоял газетный киоск изумительного красного цвета с надписью «Пресса. Лефортово».

Свернув с Красноказарменной на Лефортовский, он обнаружил вокруг дремоту и мягкую пустоту. В этом московском углу улицы и перекрестки выглядят ровно так, какими нарисованы улицы и перекрестки в учебниках по правилам вождения: пустые и стерильные. И теперь машин тут не было, разве что появится какая-нибудь, как иллюстрация к теме правого поворота. Дома построены в начале 50-х, может и раньше, тоже будто из учебников.

Булочная тут была, пахнущая, как всегда пахли булочные в Москве. А он сюда не заезжал — сосчитал накануне — двадцать лет. Даже пропустил щель, в которую надо было свернуть, чтобы выйти к общежитиям и тому стадиону.

Стадион был возле небольшого спортивного манежа, тоже как с картинки из старинных школьных учебников по обществоведению: с белыми колонами, на тему удовлетворения физических потребностей советского человека и заботы государства о них. Колонны поддерживали портик, там можно было пережидать, если вдруг начинался дождь. А напротив был стадион, овал беговой дорожки, неполных размеров, явно не 400 метров, а 250, от силы — 300. Важен был не стадион, но все как-то вместе. Начало лета, теплые сумерки, тополя, шелестящие вокруг — место было уединенным, шумящая от хмеля голова и даже непривычная сигарета, тогда в Москве продавались сигареты «Фемина», длинные, без фильтра, с золотым мундштуком. На темно-красной квадратной пачке нарисована дама в шляпке. Не то чтобы не крепкие, но сладкие. Югославские, румынские, чешские? А в сумме все это равнялось небольшому раю. Почему-то именно здесь, не на Ленгорах, где ему было бы роднее. В том и дело, что чужое, тайное место.

Теперь он плутал по мэишным общежитским закоулкам. Но они в самом деле запутанные, ничего особенно-то и не изменилось. Красные какие-то большие корпуса, ряд приземистых пятиэтажек, рядком, друг за другом, блеклых бежевых цветов. Тут где-то и был хитрый поворот к манежу, промахнул мимо, дошел до конца рядов общежитий — никогда там раньше не был. Переходы, связывавшие корпуса на уровне вторых этажей, теперь были изукрашены разной живописью. На одном пролете черной краской написано: «Москва, Москва! Люблю тебя как сын, как русский, — сильно, пламенно и нежно!» с подписью «А. С. Пушкин», хотя вроде это Лермонтов.

Пошел назад, обнаружив, что медучреждение, которое в прошлом маячило сбоку от стадиона, было детским психоневрологическим диспансером. Отыскалась наконец правильная щель, далее — какие-то голые площадки, которых вроде не было, и вот манеж, такой же желто-белый. Но стадиона не было. То есть какие-то его куски угадывались, но эта территория стала автостоянкой. Деревья были вырублены, одна машина гнусавила сигнализацией. Когда все это произошло — год назад, пять лет, пятнадцать?

И он, не выкурив печальной сигареты, поплелся обратно. Вышел на Лефортовский вал, подумал, а не зайти ли еще и на Земляной, раз уж получился день потерь, но и так уже было паскудно, так что свернул направо и, мимо стадиона по имени «Энергия», пошел куда глаза глядят, добравшись до ул. Солдатской, сел на трамвай и доехал до станции метро «Авиамоторная», что вовсе не улучшило его настроения, потому что нет на свете ничего отвратительней окрестностей станции метро «Авиамоторная».

Дома, хлопнув грамм сто, он подумал: как странно. Вот у него еще утром было счастье, а его, оказывается, уже давно нет. Как же так, ведь еще утром было? Выпил еще сто грамм. Чтобы, по крайней мере, не замечать, как город снаружи, за окнами скреплен с городом внутри головы, все их точки сцеплены проводами, будто удлинившимися волосами. Получалось, что проблема в том, что они перестали отвечать друг другу. Внутри было вовсе не то, что снаружи. И он, как некий message, не узнавал мозг, куда был заброшен, как партизан. А по всем этим проводам продолжали, перенося неведомые смыслы, пробегать шелестения, шорохи. Они не читались, словно он оказался за границей, где вся реклама — разноцветными иероглифами и узнать можно только Coca-Cola или Nescafe. Влил в себя еще грамм сто. Надо куда-нибудь уехать. Жена, помнится, говорила про Петербург. Почему нет? Заказать гостиницу где-нибудь на «Парке Победы», «Россия» там, что ли? Не очень дорого и не далеко. Заказать заранее, а то каникулы начнутся, белые ночи. Надо разорвать связь, хотя бы на неделю. Или прямо завтра поехать? На день? Заснул.