Виктор Ерофеев - Пупок

Богаткин сидит в мягком кресле. Вокруг чистота, цветы в горшках, горит люстра. И ни следа подполковника. Кажется, в общей сложности три комнаты:

— А может быть, вы — кофейник? — вдруг встрепенулась Лидия Ивановна. — То есть, я имею в виду… люди делятся на чайников и кофейников.

— Я — чайник! — объявил Богаткин. Лидия Ивановна поставила Моцарта. Пластинка шипела.

— Должна вам сказать, — сказала Лидия Ивановна, кусая губы, — что я — глубоко несчастный человек.

Богаткин понимающе закивал головой. Прошло минут пять. Он все кивал и кивал. Перестав, сказал почти с восхищением:

— Моя жена, Кира Васильевна, — фантастическая дура!

— Не надо так , Юра, — сказала Лидия Ивановна. Они помолчали, прислушиваясь к Моцарту.

— И все-таки в жизни есть Моцарт, цветы и даже… — Лидия Ивановна вдруг рассмеялась несчастным смехом, — представьте себе, любовь.

При слове любовь Богаткин встал, не зная, что делать с руками. Лидия Ивановна застонала и кинулась к Моцарту:

— Не те обороты!

Подполковник Сайтанов сидел в кресле, повесив на ручки кресла голые ноги, обутые в офицерские сапоги.

— Это же прямо слов таких не сыщешь! — трепетала перед ним совершенно голая Кира Васильевна, на шее которой болтался пышный лисий воротник с осклабившейся мордой. — Я даже теряюсь, с чем сравнить? с кабачком? торпедой? дирижаблем?

— Пусть будет дирижабль… — рассудил подполковник Сайтанов и ласково шлепнул Киру Васильевну дирижаблем по носу.

— Что??? — вылупилась блеклая блондинка с черными корешками волос, приподнимая тяжелое сорокапятилетнее тело из горячей ванны.

— Иначе — не получится, — печально сказал Юрий Тарасович, сидя в ванне напротив нее.

— Ты соображаешь, что ты мне предлагаешь?!

Вода капала с обвислых сосков.

— Но иначе…

— Что значит иначе? Ты сказал: там холодно. Ладно. Хотя, Юра, там , в постели, было тепло. Пошли сюда. Здесь Африка!!! Я первый раз в жизни сижу с мужчиной в одной ванне. Ты сказал, что любишь меня…

— Сказал.

— Можно ли любить женщину, Юра, и предлагать ей такую вещь? Я не знаю, почему я тебя не волную… Мой муж, допустим, мужик и подонок, но я ничего подобного от него не слышала… Это же, Юра, пойми меня правильно — зверство. Как ты мог такое предложить мне, Юра?

— Прости, — сказал Богаткин.

— И ты своей жене тоже такое предлагаешь?

— Она сама просит, — честно ответил Богаткин.

Озадаченная, Лидия Ивановна снова погрузилась в воду.

— Чудовищно… — пробормотала она. — А мы всегда в темноте, совестясь… Мой муж вообще человек стыдливый, на пляже стесняется переодеться. Ходит, ищет кусты погуще…

— Монах, — засмеялся Богаткин.

— Нет, в этом смысле он чистый человек… Ты себе не представляешь, как ты меня унизил!

Она заплакала.

— Ты меня любишь?

Богаткин помедлил с ответом.

— Почему ты молчишь?

Богаткин молчал.

— Юра, ты меня любишь?

— Прости, — сказал Богаткин. — Я тебя не люблю.

Лидия Ивановна перестала плакать.

— Уходи. Немедленно, — сказала она мертвым голосом.

Богаткин с шумом встал из воды, пряча стыд в горсти, как детскую соску-пустышку.

Проскакал с песней подполковник Сайтанов.

Прошел Федот Губернаторов, положительный персонаж моего романа.

Прошли Шверник и Шварцман.

Прошел и Глинка. Коварный тип.

Промчалась Бондаренко. Метнула на ходу:

— Усова не видели?

Прошла Сайтанова с припухшими железами.

— Ну, что, вставил ей? — спросил Арутюнов, все еще пахнущий лещом и пивом.

— Вставил, — сказал Богаткин.

— Ну, и как? — поинтересовался миниатюрный Харкевич.

— Кричала, — сказал Богаткин.

— Это хорошо, — одобрил Арутюнов.

— А где ваш друг Жданов? — спросил Богаткин.

— Отравился, — ответили Харкевич и Арутюнов.

Прошел отравившийся Жданов.

Богаткин оглушительно чихнул.

«Любопытная вещь, — подумал Богаткин, сморкаясь. — С виду Лидия Ивановна такая интеллигентная, такая деликатная женщина, а в жопе у нее растут густые черные волосы…»

— Парадокс, — прошептал Богаткин. Он был простужен и меланхоличен.

1978 год

Пушкин… Какое русское ухо не навострится при звуке этого священного звука?

Нет такого уха.

Гоголь… Какой русский глаз не блеснет от этого магического слова?

Нет такого глаза.

Достоевский… Какая русская душа не задохнется от одного только воспоминания о нем?