Борис Евсеев: Чукотан

Громов, утешая жену, уверял: Верховный правитель России справится. Болеющая жена не верила.

Толстихин и Суздалев нашли новое применение «цветочным» картам: играли по носу.

Павел Бирич был занят расчетами и по временам проклинал отца, отправившего их с Еленой в Америку поздно, слишком поздно.

Елене же после первых приступов счастья вдруг привиделся грозный ангел. Ангел моря был бледен, как неодетый полковник, однажды остановивший ее близ своей каюты, трясший перед лицом кулаком, то обещая разоблачить любовную связь с подозрительным субъектом, то требуя за это тайного сожительства и возможного сотрудничества по милицейской линии.

Голый, грозный, едва прикрытый перьями морской ангел не требовал ничего. Он плакал, мягко склонял к праведной жизни, обещал невзгоды и тяжкие испытания. Елена в ужасе стряхивала с себя солоноватую муть, но потом понимала: ангел прав и еще даст о себе знать.

«Что же дальше-то? Что дальше?» – улыбалась и хмурилась она. Сквозь хмурь и досаду, хохоча, пугала Павла. Тот не понимал настроений жены, хотел всего лишь побыстрей добраться до американского городка Ном. «А там и до Калифорнии рукой подать!»

После трех явлений морского ангела Елена стала вспоминать прежнюю жизнь. Ту сладкую и невозможную, слегка беспутную, но и склонную к внезапным озарениям, без которой жизнь будущая – хоть в Ново-Мариинске, хоть в Америке, куда выпроводил их свекор – была вполне отвратительной. Железную ясность вносил кооп-матрос, плывший по поддельному паспорту устраивать, как говорила Елена самой себе, «революционный дебош». А неясность навевали мысли об оставшемся во Владике Бириче-старшем.

Свекор Бирич, старый каторжанин, Елену отправлял в Америку не просто так – от беды подальше. Сам Бирич-старший давно задумал беспроигрышное коммерческое дело: наблюдая торговую нерасторопность новых красных людей, решил вступить с ними в коммерческие отношения, даже, возможно, стать красным начальником, когда те захватят власть, за месяц-другой поднабрать конфискованного и другого добра и уже с полными сундуками – в городок святого Франциска!

– Биричи – не просто каторжане, – говорил о себе и своих сыновьях свекор, – а такие каторжане, которым никакая власть не указ! Будь ты царь, будь ты Реввоенсовет, будь Верховный правитель – один черт! Барыш и выгода! Остальное – побоку…

Сыновей и единственную дочь старый Бирич готовил к каторжному труду для получения преображающих мир прибылей. Но тут до Владика докатилась новая волна бунтов и мятежей. Высадился японский десант. Шалили америкашки. Красные теснили белых. Белые оттесняли красных. Пора было давать драпака. Но старый каторжанин медлил. Мысль о двойном, тройном, а то и десятикратном увеличении капитала стерегла его как бешеная, но пока ведущая себя тихо собака. Мысль-собака роняла слюну, скалила желтые японские зубы…

В феврале семнадцатого года думалось: все пройдет, минует чаша гнева, германцев побьют, своих смутьянов в рудники – кайло в руки, сухарь в зубы!.. Оказалось, нет. Революция на глазах распускалась дурным – в полнеба – газетным цветком, шевелила громадными заскорузлыми пальцами. Стало гадко жить, невыносимо дышать: император сперва отрекся, а потом был убит. Адмирал Колчак, Верховный правитель России, терял край за краем, как тот горелый пень, торчал зачем-то в Иркутске.

Каторжанин Бирич все чаще и чаще проектировал в уме Америку. Мыслям и делам сильно мешала Елена. Появилась она в доме Биричей неожиданно. И сразу оглушила старого Бирича сладкой ложью.

– Графиня Чернец, – представилась она каторжанину, и мир снова, как после отречения императора и Октябрьского переворота, встал медведем на задние лапы.

Графиня Чернец происходила из новороссийских краев. Во Владик попала с родителями. С дочерью Бирича-старшего познакомилась в женской японской школе. В год выпуска, на каникулах, вместе с подругой приехала погостить к ней домой.

Был вечер, в доме Биричей спали. В полутьме Елену дивную никто как следует не разглядел. А наутро, поправляя мокрые волосы, Елена вышла в гостиную в японском кимоно. Старый Бирич без сил опустился на оттоманку. В окнах сизо-бугристой китовой шкурой чуть пошевеливал океан. Кожа щек и предплечий Елены была как лепесток сливы на шкуре серого огромного кита. Но тут же грубая Азия и кончилась: европейское, славянское тело вдруг проступило под легоньким кимоно.

– Графиня Чернец, – еще раз повторила и милостиво подала руку старому каторжанину семнадцатилетняя оторва.