Борис Евсеев: Чукотан

– Пол-России такими «цветочками» забавляется, когда не воюет, – убеждал равнодушного Струкова, застревая подолгу перед зеркалом, смутно видимый в гаснущем электричестве трефовый секретарь, – оно и понятно! Времена-то грубые, времена смертельно-пьяные, а в цветке нежность, в цветке наслаждение! – то и дело взглядывал он на дверь каюты в ожидании раскрасавицы Бирич.

Толстихинских карт было по счету ровно сто. На рубашке каждой изображен цветок с краткой референцией свойств. На внутренней стороне карты свойства цветка описывались шире и в стихах.

Играть в цветы в чисто мужской компании было неинтересно. Удерживая себя от легкомысленных замечаний, ждали госпожу Бирич. Елена Дмитриевна запаздывала. Возможно, ее задерживал муж, несносный кисляй, не игравший сам и супруге позволявший со скрипом.

Секретарь Толстихин для игры приготовил котиковую шапку.

– За неимением польской шляпы скинем карты в мою рваную шапчонку, господа! – Кривляться и ерничать Толстихину порядком надоело, но остановить себя он уже не мог. – А как пожалует госпожа Бирич, так мы ей незаметненько самую роковую, самую многообещающую картишечку…

Елена солнечная, Елена каштановая – еще несколько месяцев назад выпускница закрытой школы, а теперь негоциантка Бирич – вошла внезапно, не дожидаясь ничьей помощи, сбросила на высокий, с навесными якорями морской рундук меховую накидку, улыбнулась.

Все встали. Громов приложился к ручке. Остальные ограничились поклонами. Мировой Суздалев, слегка оторопев, не успел поклониться и от этого чувствовал себя неловко. Исправляясь, он на цыганский манер пропел:

– А у нас для вас, молодая-красивая, сурприз, а у нас для вас – карта недозволенная! Секретарем управы из шапчонки извлеченная…

Струков, начальник милиции, скривился: Елена Дмитриевна – всего семнадцати лет, в глазах пронзительность и опыт, лицо удлиненное, матового оттенка, волосы – лесной орех, нос тонкий, нежно-любопытный – таких судейских пошлостей не заслуживала.

Мирового Суздалева, долговязого, в махоньких очочках, на корабле зачем-то напялившего фрак и к тому же сильно напоминавшего князя Феликса Юсупова, о личной жизни которого ходили гадкие слухи, начальник колчаковской милиции открыто презирал, считал извалявшейся в роскоши столичной дрянью.

– Если пожелаете, просто перекинемся в дурачки, – поклонился еще раз Струков. Лицо его, смуглое, русско-сибирское, или, как говорили недоброжелатели, чалдонское, при этом напряглось, реденькие усы сильней встопорщились.

– Нет-нет, господа. Цветы так цветы.

«Милая Елена Дмитриевна, внесла-таки нотку свежести», – сказал про себя Толстихин, а вслух произнес:

– Тогда тянем. Кто первый?

Раздосадованный Громов – будешь тут спокоен: супруге нездоровится, совсем недавно, в июле, ближайшие сподвижники Верховного Сахаров с Лебедевым предприняли дурацкий план заманить красных в Челябинск… авантюра провалилась. Сибирская и Западная армии Колчака отступили в Зауралье… да еще пилюли не приняты, качка – хуже смерти, и френч а-ля Керенский, придуманный как одежда для морского перехода, надоел до рвоты… – раздосадованный Громов подошел к Толстихину.

Он встряхнул головой и вынул карту-картинку с олеандром.

– «Олеандр. Все на свете меняется», – прочел начальник уезда каллиграфическую надпись и попытался улыбнуться.

Улыбка вышла деланой. Громов почувствовал. Тут на выручку – чудесная Елена Димитриевна («всего семнадцать, а как умна»!):

– Не стоит унывать, Иннокентий Михайлович. Перемены ведь случаются не только к худшему.

– Ну их к бесу, перемены. – В голову Громову вдруг снова ударили события последнего года, и в первую очередь поражение под Бугульмой, чему был свидетель его дядя по матери. – Ну их к бесу… Простите за грубое словцо, Елена Димитриевна.

– У меня интересный цветок, господа, – радостно объявил долговязый Суздалев и, как было договорено заранее, сперва изобразил значение цветка руками, а потом и всем телом. – Ну-с, кто угадает, тому меня дружески обнять, – проворковал Суздалев, надеясь на нежнейшую Бирич.

– Шта за цветок? Не рвотный ли корень? – осклабился Струков и, безотчетно поправив рукой отсутствующую портупею, пожалел, что он в штатском, а не в военной форме.

– Не угадали, мистер шериф, – озлился Суздалев, – не угадали-с! У меня – страстоцвет! Цветок страсти, я так полагаю.

– А вы на внутренней стороне прочитайте. – Опытный в «цветочных» делах Толстихин уже мысленно потирал руки.