Борис Евсеев - Чукотан

– Всем, однако, не хватит…

– Хватит всем и хватит каждому! Аккуратно и сытно будете кушать, товарищи. У богатеев на складах – всего до черта!..

Говорить о продовольствии и о реквизиции было легко. Но когда дошла очередь до расстрелов, в горле стало черно и сухо.

Убаюканный ночной революционной любовью, расстреливать контриков Мандриков не хотел. Однако следствие провели быстро, провели, ухмыляясь в усы и кривя губы, без него.

– Ты там пока поплавай в облаках, а мы тут все сами решим.

Следствие велось три неполных дня. Решено было всех, кто имел касательство к власти, расстрелять. Снова собрали сход.

– Присутствуют сорок три человека и гражданина, – выкрикнул в зал Игнатий Фесенко.

Мандриков опять выступил со своим кое-кому уже надоевшим.

– «Сосилистиские идеи не требуют крови»! – передразнивал Мандрикова мрачный Фесенко. – А моей крови «колчаки» почему требовали?!

Посередь низкого урчания и свиста Мандриков попытался вспомнить Елену и вспомнил. Попытался сказать что-то утешное про свою жизнь и не смог. Махнув на все рукой, на время покинул сход.

Он уходил от здания ревкома, выстроенного буквой «г», деревянного, приземистого, очень крепкого, с четырьмя кирпичными трубами, развалистой морскою походкой. Но и что-то новое, осторожное и даже вкрадчивое в его движениях появлялось.

Елена небесная ждала его в холодноватом дому! Она несла ему невиданный восторг. Но среди этого восторга вдруг резко ударяло под дых какое-то неясное горе. Казалось, нужно было обмануть судьбу, заодно обмануть и Елену…

Но это – потом! А пока нужно было греть жаровни, топить печь, кипятить воду, нашаривать под скатертью крохи вчерашнего ужина. И вообще нужно было спешить – почему-то прямо здесь, во время разговоров о расстреле, Елена представилась легко уязвимой, как дым, летучей, подверженной всем опасностям холода и голода…

Мих-Серг едва не кинулся домой, но вовремя остановился: нужно было довершить дела на сходе.

А сход рычал и пофыркивал, как зверь, уже убивший добычу и теперь лишь примерявшийся, с какого боку начинать рвать и кромсать ее.

Подходящее время Мих-Серг проворонил – сейчас вступаться за арестованных было бесполезно. Только что, перекрикивая тех, кто был недоволен медлительностью новой власти, огласили три предложения.

Первое предложение звучало так: оставить заключенных под стражей до весны (предложение товарища Бесекирского, коммерсанта).

Второе – всех расстрелять (предложение следственной комиссии).

Третье – передать арестованных в полное распоряжение ревкома, который и решит, как с ними поступать (предложение товарища Пчелинцева).

Большинством голосов (19 – за расстрел, 15 – за предложение Бесекирского, 1 – за предложение Пчелинцева, остальные воздержались) постановили: Громова, Струкова, Суздалева и Толстихина расстрелять.

Однако тут же следственная комиссия устами Тренева внесла новое предложение: полковника Струкова как полностью раскаявшегося и готового делом доказать сочувствие красной власти оставить под арестом до весны.

Мандрикова предложение взбесило, он кинулся с кулаками на Тренева. За руку удержал туманный латыш:

– Остынь, не сейчас…

– Если кого и расстреливать, так это мерзавца Струкова! – вырывался из рук мечтательного Августа разъяренный Мих-Серг.

Крик не подействовал. Приговор оставили без изменений.

Той же ночью приговор в отношении трех подследственных был приведен в исполнение. Струкова под конвоем увели на другую сторону Казачки, в Арестный дом.

Подлинная книга судеб – книга долгов.

Следующим утром привезли долговую, с трудом разысканную книгу.

Книгу везли на нартах: так велика была. В ревкоме книгу, в которой для удобства записаны были и долги коммерческие, и долги казне, подпалили сразу с четырех концов. Но та горела плохо. Обшитая выдубленной лахтачьей шкурой, слабо-желтый огонь книга сносила легко. Не сумев спалить, решили утопить. С криками и смехом семь-восемь человек вальнули на улицу, погрузили долги на нарты, двинулись гурьбой к Анадырскому лиману. По дороге книгу долгов снова резали и секли, по-шамански визжа, пинали ногами.

Ерошка-юрод – русский, молодой, звонкоголосый, с гноящимися глазами – танцевал без сапог, в онучах. Черная пятка мелькала над взрыхленным снегом, Ерошка то скидывал, то снова напяливал на себя трухлявый тулуп.

– Так ее и разэтак! Сон у меня подтибрила! Яиц лишила! Чтоб ей, книге, ни добра ни путя! Чтоб ее на том свете нечистая сила в бабу загнала, в печке сожгла и пепел проглотила, а потом пепел срыгнула, рыготню изо рта ледышкой выдернула и тех, кто долги наши записывал, – ледышкой по голове, по голове! А ледышка растет, растет, а головы, как скорлупки, трещат, трещат!.. А не выписывай, чернильное семя, наши долги, выписывай долги свои перед Богом сердитым!