Елена Крюкова - Зимняя Война

Путана и Лех взбежали по выщербленной темной лестнице, заколотили в дверь, исцарапанную собачьими когтями. Дверь распахнулась: две девушки, длинноволосые, раскосые, улыбаются, кланяются, приглашают войти. О, Восток. И здесь Восток. Мне с Востока не уехать, от Востока не уйти. Девушки, вы из Сибири?.. Мы бурятки. Мы натурщицы Арка. Дарима и Морин-Хур. Проходите, у нас жарко, мы натопили печь, мы заварим вам крепкий чай. Арка нет, он неизвестно где. Пьянствует. Картину с натуры пишет. Не глядите так удивленно, мы полуголые, мы вспотели, мы еще и лифчики снимем, вот будет совсем весело.

– Это вы Лех?.. мы видали вас у Ленской… вы разведчик?.. вы с Войны?..

– Он онемел… скорей горяченького заварите… а еще есть красное вино… сварим глинтвейну… за вами гнались, что ли?.. вы оба запыхались… у вас вид волчий…

Лех подошел к горячей печи. Приложил лицо и ладони к теплой стене. Кивнул на розовогубую, черногривую путану.

– Вот она… меня спасла.

Красивое лицо женщины все, насквозь, дрожало. Дрожали ресницы. Дрожали губы. Расширились глаза, и дрожали в них черные зрачки. Висячая серьга в ухе дрожала и качалась, как елочная игрушка. Он врет. Он врет! Это он, он меня спас… По красивому, исцелованному лицу, дрожа, катились запоздалые слезы. Она забилась, задрожала в истерике. Молнии били из женского тела, руки вздергивались, волосы бились черным водопадом, вздрагивали на спине, на голых плечах. Бурятские натурщицы, ахая, охая, несли в пиалах наспех приготовленный глинтвейн. Вы извините… у нас нет корицы, зато кардамон есть, и цукаты тоже, мы покрошили, и гвоздичный корень нашелся. Рецепт целиком не соблюден. Извините.

За что люди просят прощенья друг у друга?!..

Он жадно припал к пиале с горячим, пьянящим сладким напитком, похожим на дымящуюся темную кровь. Глотнул раз, другой. Это горячая кровь, Лех. Что ты пьешь. По потрохам, по жилам его растекся огонь, и его чуть не вырвало. Он вспомнил бой и кровь, и лица мертвых солдат, лежащих навзничь на грязном, исчерканном мазутом, соляркой и кровавыми разводами снегу. Со стен на него, корчащегося, глядели холсты: нагие Морин-Хур и Дарима – лежа, сидя, стоя, задом, передом, на свежем воздухе, на кровати, на голом полу. Девочки, вы давно из Сибири?.. Мы убежали от Войны. Мы думали, она не дойдет до Армагеддона, а она вот пришла. От вас же пахнет порохом. Путана утирает слезы, сопит носом, трет щеку ладонью. Ах, вся дорогая парижская косметика поползла. Как хорошо, что меня сегодня не убили. Ну, я пойду. Мне еще нынче надо подзаработать. Детки некормленые. Чао. Она повернулась и пошла к дверям, взметнув черным флагом волос. У дверей она остановилась, поглядела на Леха. Он, подняв лицо от дымящейся пиалы, закрыл себе рот, полный сладкого горячего вина, рукой. Крик вошел внутрь него, забился глубоко в нем. Кармела смотрела на него от дверей. В ее ухе качалась тяжелая, как колесо пулемета, золотая серьга.

Кармела улыбнулась ему, послала воздушный поцелуй и вышла, громко хлопнув створками старинных дверей. Девочки, я уже пьян, налейте мне еще. Это ушла вон, в ночь и снег, женщина, которую я убил. О, да вы и впрямь пьяны. Дарима, еще глинтвейну. Чего мелочиться, не разливай по чашкам, тащи сразу всю кастрюлю. Гулять так гулять. Шрамы на лице красны от мороза. От вина. В шрамах, под кожей, бьется и переливается красное вино, боль жизни. Воин, чтобы выжить, должен пить кровь. Мужчина, чтобы жить, должен любить женщину. Девчонки, вы видали Войну. Вы сибирячки. Вы бурятки, степнячки. Вы помните, как там стреляют, в горах, на льду Озера?!.. Я сейчас человека убил. Еще одного. Я убивал на Войне. Я убиваю. Это был мой враг. Враг, поняли?!.. И я его убил. Мне не привыкать. Что вы на меня так плотоядно смотрите?!.. переглядываетесь… вы надо мной смеетесь, да?!..

Дарима подошла к нему сзади. Морин-Хур – спереди. Села перед ним на корточки. Они обе протянули к нему руки. Их нежные пальцы ходили по нему взад-вперед, летали, сбрасывали с него одежду, как сухие листья. Девочки!.. лапочки… что вы делаете?!.. пустите… что вы, что?!.. Они беззвучно хохотали. Они радостно, неподвижно улыбались. На пол, на печь летели куртка, свитер, шарф, рубаха. Ремень джинсов отлетел прочь, и пряжка брякнулась со звоном о печную вьюшку. Они смеялись. В их глазах светились покой, радость, самоупоение, торжество. О, смиренное, мудрое спокойствие: так надо. Мы так хотим. Великий Будда так хочет. Он боролся с ними. Отбрасывал их цепкие маленькие смуглые руки. У него уже не было сил. Они были женщины. С ними было воевать смешно. Они сбросили его с кресла на пол, укрытый рогожкой в пятнах масляной краски, и оседлали его, как коня, как больного кентавра.