Бектас Ахметов - Чм66 или миллион лет после затмения солнца

– Кому надо – тот пусть и летит. А мне не надо. – сказал и положил трубку.

Джубан Мулдагалиев и другой секретарь Союза писателей Кабдыкарим

Идрисов устроили папе должность директора Литфонда. Немного позднее

Мулдагалиев выхлопотал и прикрепление к совминовской больнице.

В гостях у нас дядя Джубан бывал не раз. Он намного моложе отца, но успел сделать многое.

– Я бы со спокойной душой умер, если бы ты женился на дочери

Джубана. – ошеломил меня отец осенью 67-го.

Если бы… Ладно.

– Вы про Гульмирку? – спросил я. – Видел я ее…

– Да про нее. Где ты ее видел?

– Видел.

– Ну и как?

– Да никак.

– Не понравилась?

– Мне нравятся совершенно другие.

– Балам, у казахов, когда выбирают жену, смотрят на ее мать.

– …?

– Знаешь, какая у Джубана Софья? О… Джубану одно время было трудно… Трудно, но Софья не предала его. – папа восхищенно покачал головой и закончил. – Дочь душой всегда в мать. Понятно?

– А сын?

– Что сын?

– Он тоже в отца?

– Характером может и да…- Папа задумался. – А вот судьбой…

Не знаю. Пожалуй, нет. Чью-то судьбу повторить невозможно.

Гульмирка Мулдагалиева может и неплохая, но однажды, полный одного места радости, прибежал Омир и заявил:

– Знаешь, что про тебя говорит Гульмирка?

– Что?

– Она говорит: "У твоего друга Беки такой тяжелый взгляд. Такой тяжелый взгдяд… Несколько раз повторила". – Омир доволен. Я недоволен им за то, что он не видит разницы между нами.

– Пошел ты на хрен со своей Гульмиркой!

За Гульмиркой ухаживает Алихан из десятого "А". С ним мы кентуемся. Планы насчет Мулдагалиевой у него далекие. Совет им да любовь.

Пражская весна для меня началась поздней осенью 67-го в Трнаве, где местный "Спартак" в одной восьмой Кубка кубков Европы принимал московское "Торпедо". В Москве "Торпедо" выиграло 3:0, в ответном матче трнавчане проиграли 1:3 и, не видя различий между собой и

"Торпедо", устроили на заснеженном поле избиение москвичей. Больше всего досталось Щербакову и Леневу. Не тронули чехи только

Стрельцова. Как никак зэк. Отпор им дали лишь Кавазашвили и Пахомов.

Кавазашвили, когда на него прыгнул трнавчанин, выписал чеху такую плюху, что спартаковец вместо мяча оказался в сетке ворот.

Игру видела Чехословакия. Русские не отвечали на мордобой. Вот оно что… Оказывается их можно бить и не получать сдачи. С матча в одной восьмой все и началось. Прохазка и другие вывихнулись умом, насмотревшись на игру в Трнаве.

Раньше чехи и словаки казались мне самыми безобидными. Опасными считал я, разумеется, венгров, румын и поляков. Но никак не чехов со словаками.

В ту осень возникли и поляки. Я читал в "Известиях" в изложении доклад на Пленуме ЦК ПОРП Гомулки. Первый секретарь ЦК говорил намеками и все время упоминал какие-то гмины.

Братья по лагерю социализма хотели бежать впереди паровоза. Они будто не знали, что за все в мире отвечает только Советский Союз.

И хочется и колется. По мне жить свободно означало в первую очередь говорить вслух то, что думаешь, читать что пожелаешь. Но жить при этом в обществе, где родился и вырос.

Я гулял с Таней Ивакиной. У Ивакиной грустные коровьи глаза.

– Мне жалко этих…- Таня говорила про Даниэля с Синявским.

– Поделом горе и мука. – отозвался я.

– Да ты что?! – Ивакина остановилась. – Они же писатели.

– Тем более правильно сделали, что их посадили.

Почему я так сказал? Ведь я так не думал.

Наблюдалось раздвоение. Я радовался тому, как на глазах футбольной Европы чехи избивают торпедовцев, смаковал перепечатки выпадов "Млады Фронты", "Литературны новины", "Свет социализму" и других чехословацких изданий, но, начиная с июня 68-го не на шутку перепугался. Все то, чем жил и надеялся, могло пойти прахом. Внутри я трепетал за страну. Я не верил, что бундесвер – кишка тонка – осмелится войти в Чехословакию и одновременно не верил, что вообще существует какое-то решение чехословацкого кризиса.

"Но дело не в этом". Дело не в чехословаках, вновь поднявших в нашем тылу белогвардейский мятеж, и не в Советах. И дело было даже, если оно так, даже и не в Третьей мировой войне. События в

Чехословакии, как я тогда смутно ощущал, грозили, не на словах, а в реальности, крушением нравственного миропорядка, который, если вдуматься, был гораздо важнее памяти о сталинском терроре, о фашизме, атомной войны и прочего, что было, по сути, в сравнении с крушением мира внутри человека – лирикой текущего дня.