Юрий Петухов - Охота на президентов или Жизнь №8

— Все указания только на иврите!

— Но вы же не знаете иврита! — поразился тот.

— Неважно, — объяснил Кеша, — они, наверняка, тоже не знают. И в конце-то концов, профессор… мы тут что, — он потряс скальпелем перед зеленой маской «светила», — диспуты разводить будем? или мы курей не потрошили? вскрыть этот бурдюк не сумеем?! Не уважаешь…

Кеша примерился и быстрым сильным движение располосовал брюхо лежащего от грудины до паха… Меня чуть не вывернуло, когда два слоя белого жира разошлись, открывая… нет, эту жуткую утробу я описывать не стану. Увольте! Лучше бы меня оставили в Берне с моими медведями… А заказ… совесть… Нет, всему есть мера.

Сэр Дебейкин тихо застонал. И прохрипел Кеше в ухо:

— С чего вы взяли, что ему надо вскрывать брюшную полость, гуманист хренов! Мы должны были ввести три зонда… откачать… закачать… о-о-о!!!

— Новый метод! — спокойно ответил Кеша.

Дебейкин важно перевёл.

Зелёные врачи и сестры закивали, недоуменно покачивая головами, но не смея перечить гению мировой хирургии. Я пожалел, что в операционной нет пары Кешиных пацанов с автоматами. С ними я был бы больше уверен в благополучном исходе операции… Для нас.

Потом Кеша сунул руку в подергивающиеся влажные кишки, вытянул, сколько смог, обрубил скальпелем, и бросил шевелящийся и расползающийся ком в пластиковый чан под ногами.

— Последние разработки. Ноу-хау!

Он быстро и властно протянул руку ко мне. И я, почти падая в обморок от этого кошмара, сгрёб со столика кучу тампонов, зажимов и сунул всё это ему… половина сразу просыпалась в разверзтое брюхо, другую Кеша туда плотно и уверенно утромбовал. Он боролся за жизнь пациента как умел. И это впечатляло.

Профессор Дебейкин размеренно кивал головой. Это был нервный тик. Но его лохи смотрели только на него, шеф был превыше господа бога. А Кеша всё тянул и тянул руки ко мне. И я подавал ему какие-то огромные и малюсенькие шприцы, заполненные то зеленой, то красной, то жёлтой гадостью… и он, не колеблясь ни секунды, вкалывал их куда ни попадя: в брюхо, плечи, ноги, шею, коленки… последний, самый большой, он с размаху вонзил меж ребер, прямо в сердце, выдавил бурое содержимое до последней капли… Вздохнул.

Откуда-то сбоку за сложнейшей операцией наблюдали три россиянских то ли профессора, то ли академика, то ли просто личных врача старика-демократа. Они цокали зубами, чмокали губами, широко раскрывали глаза и по иному всячески выражали свое восхищение мастерством гения, который за всю операцию даже не прикоснулся рукой к оздоровляемому телу… высший класс! Европа!

Кеша изнемогал. Шустрая швейцарская сестричка не успевала тампоном, зажатым в пинцете, вытирать пот с Кешиного лба. А он все резал, колол, отрезал, шпунтовал, шунтовал, зажимал… он пережал уже всё что только можно, но не успокаивался… ведь профессор всё кивал и кивал. Наконец, Кеша демонстративно снял перчатки, бросил их в чан. Развёл руками. И поклонился.

Вынырнувший из-за его левого плеча очкастый тип принялся шустро зашивать живот оздоровлённого пациента. Я смотрел на его искусные манипуляции и думал: любят здесь всё-таки лишнее!

— Всех благодарю за отличную работу! — сказал вдруг Кеша галантно на отличном гундосом инглише. Небось, месяца два учил фразу, пижон.

Потом, уже на ходу, выводя за собой под локоток великого учителя сэра Дебейкина, Кеша сорвал колпак с головы старика Ухуельцина, ещё раз убедился, что это он, что никакой подмены нет, и только тогда двумя зажимами крепко зажал нос и губы «мирно спящего» пациента, снова водрузил колпак… и поглядел на меня. Он сделал всё, что смог. Это был подвиг Гиппократа! Но кто мог оценить его по достоинству?! Я сам был близок к летальному исходу… Впрочем… Мы выходили под тихие интеллигентские рукоплескания академиков.

Свершилось!

Наконец-то свершилось! Причём самым гуманным образом… ни чуть не хуже, чем в аумэрыканской смертной палате, где пациенту вкалывают жуткую гадость, чтобы в страшных судорогах отправить его на тот свет… Наш пациент ушел в потустороннюю нирвану из нирваны наркозной, ушёл в сладких снах и грёзах. Это было верхом гуманизма для него… и не только для него.

И всё же…

— Как ты мог… как ты мог… — будто заведённый талдычил я ему в полубреду, оцепеневший и разбитый.

— Я просто исполнял свой долг, — скромно ответил Иннокентий Булыгин. — Есть такое слово — надо!

На прощание он крепко пожал руку доктору Дебейки-ну. Тот полез было обниматься и целоваться с Кешей, всё стараясь дотянуться до его дрожащих губ своими старческими синюшными губами. Это был синдром! синдром заложника, который привыкает к своему захватчику, привыкает до обожания и готов лобызать его, если только появляется шанс… да и без шанса. Дебейкин полюбил Кешу. Кешу нельзя было не любить.