Юрий Петухов - Измена, или Ты у меня одна

— Подумай, княже. Империя вновь станет ежегодно посылать тeбе богатые дары, как было то прежде. А сейчас мы разрешаем тебе взять с собою всю добычу и веcь полон. Более того, я прикaжу выдать еды твоему вoйску столько, что хватит до caмoro Киевa — хлеба дам по две меры на воина. Пошлю гонцов к порогам днепрoвским, и твой путь назад будет свободен от печенегов. Это почетный мир!

Цимисхий остановился, чтобы перевести дух. Весь его вид говорил о торжестве — собственное кажущееся всесилие наполняло его сердце чванливой гордостью, щеки были раздуты, маслины темных глаз поблескивали.

— Ты так и не ответил мне, базилевс, — Святослав сложил руки на груди и смотрел прямо в глаза Цимисхию.

— О чем ты? — деланно удивился тот.

— О Болгарии! Я готов уйти, но и ты должен оставить эту землю.

— Не спеши, князь. Ты знаешь, что творится в стране: банды мятежников подрывают устои власти свыше данной. Ты сам государь и должен понять меня. Но я клянусь именем Христовым, что на болгарском престоле в Преславе будет сидеть болгарский царь.

Иоанн размашисто, задрав глаза к нему, перекрестился.

— Я клянусь, базилевс. Клянусь Перуном — если ты выполнишь свои обещания, нога русского воина не ступит во владенья твои.

— Я знал, что мы договоримся, князь! Сегодня же до полудня мои люди привезут тебе обоюдные грамоты для скрепления слов печатью. До поможет нам Бог в праведном деле нашем!

Сердце отказывалось понимать услышанное. Вех съежился. Неужели так и уйдут они из Болгарии? После стольких боев, побед и потерь? После того, как доказали свою несокрушимость? Все сидящие в лодье русичи с недоумением смотрели на Святослава. Но он был совершенно спокоен. "Неужели он верит этим обещаниям? — подумалось Веху. — Нет, этого быть не могло! Так что же?" — Хорошо, базилевс. Пусть грамоты будут составлены на двух языках: ромейском и русском. И пока ты будешь блюсти свою клятву, буду верен своей и я!

Святослав дал знак поворачивать лодыо и сам первым взялся за весла. Солнечным зайчиком сверкнула серьга в его ухе и погасла. Он низко нагнул голову, бугры мышц вздулись, напряглись в усилии, словно желая с места придать лодье быстрый бег.

Тихо прошептал Святослав сквозь густые темно-русые усы:

— Не получилось мира — всего лишь перемирие. Но нам надо уйти сейчас, чтобы вернуться позже. Мира не будет!

И он был прав — во время переговоров Вех читал в глазах Цимисхия то же самое — мира не будет!

Вех встретился со Снeжаной а священной роще. Она отстояла на две стадии ст Даростола и сбегала редкими деревцами да кустарничком к Дунаю. Лучше места для их последней встречи и нельзя было придумать.

А то, что встреча последняя, знали оба.

Она ждала его у огромного дуба, расщепленного молнией. Этому дубу было не меньше тысячи лет. И последние шестьсот возле него приносили священные жертвы Перуну. Дуб так и назывался — Перунов. В его стволе на высоте трех метров было вырезано насупленное, сердитое лицо грозного бога. А под ним, на земле, стоял жертвенный камень.

Сейчас возле дуба была тихо. Но Вех не сразу увидал Снежану. Она выскользнула из-за ствола, бросилась было к нему… и вдруг замерла, опустила руки. Улыбка на ее лице погасла.

— Что с тобой, любимая? — спросил Вех издалека.

Ока повернулась к нему спиной, заплакала. Да, она была совсем девчонкой, она не умела сдерживать своих чувств.

— Ну что ты, милая, — успокаивал ее Вех. — Не печалься, Снежка. Так нaдо, угодно богам… — Он замялся, потому что славяне не признавали власти богов и судьбы над собой, они могли согласиться лишь с тем, что боги иногда вмешиваются в их дела, лучше не злить богов. Но она-то была христианкой. И потому Вех добавил: — Так угодно твоему Христу, ты ведь сама говорила, что без его воли ни единый волос не упадет с головы человека, верно?!

И сна как-то сразу смирилась.

— Да, он всемогущ, — проговорила она задумчиво, утыкаясь носом в его плечо, — он все ведает и все знает. Ты прав, наверное. Это его воля, мы слишком малы, чтобы противиться ей.

Вех поцеловал ее. Ох, как ему не хотелось расставаться с этой девочкой! Рядом с ней он начинал ощущать себя совсем молодым, пареньком безусым, безмятежным, счастливым. Он забывал зсе горе, через которое срошел, все походы и раны, лютое остервенение сердца и тоску степных ночей, походных становищ — будто и не было всего этого, будто он юношей заснул на крутом берегу Днепра, а проснулся тут, у Дуная, рядом с ней.

— Присядем, — предложил он.