Олег Хафизов - Кокон

Алене, что она была славной, доброй, безвредной девочкой, принесенной в жертву неведомым, глубоким, подземным силам, питающим безумие, ужас и бред. Но эта эпитафия ровным счетом ничего не значила. Алена погибла не оттого, что была хорошей.

Один из бывших любовников Алены задним числом признавался, как во время размолвки она звонила ему и со смехом пугала, что повесится.

Перед смертью она со всей студией ходила в поход – с новым мужем и дочерью, – на редкость довольная и весёлая. Потом, на кухне, её сомлевший от водки экс-муж рассказал, что их жизнь с Аленой началась с того, чем кончилась семейная жизнь Хафизова: с колышков, разметки участков, подвозки щебня, шезлонга и собственной малины, переполненной веществами. Закончилась скандалом, истерикой и повешением в студийном подвале, откуда все как нарочно разошлись. И посмертной запиской, по которой дочь остается последнему мужу, а фактически – Антониде Анастасьевне, которая теперь сможет любить внучку без помех, бурно и целенаправленно. До смерти.

Летом Хафизов познакомился с диковатой Анькиной сестрой, тоненькой гибкой девушкой с полной грудью, длинными желтыми волосами, бесцветным лицом и дефектом речи. Тягость их знакомства заключалась в том, что оно было устроено по предварительному сговору с Анькой и ее кудрявым афганским сожителем, компетентно оценившим и рекомендовавшим свою квази-родственницу как очень сексуальную. Все на всё были заранее согласны, но надо было, по крайней мере, изъявить желание.

Майя дневала и ночевала у Аньки, но почти не показывалась на глаза гостям и молчала, как глухонемая. Она выглядела школьницей, поверить в ее порочность было нелегко, но приятно.

Хафизов шел к Аньке в назначенный день, как на соревнования по боксу, потому что надо. Как мог, он настраивался на игривый лад, но когда их оставили на кухне вдвоем, замолчал так крепко, что хоть режь. Чем больше он себя подстегивал, тем глубже становилось молчание. Говорить было абсолютно нечего, не о чем, а наброситься на кухне на совершенно чужого человека, без всякого повода, трезвому, казалось дикостью.

Уйти он тоже не мог. На кухню заглянула сначала Анька, потом

Петя. Не обнаружив ничего интимного, сожители уселись за стол и стали пить чай. Петя, как обычно, стал забивать косяк. В это время

Майя молча вышла в темную комнату и села на коврик перед телевизором. Хафизов пошел за ней, как маньяк за пионеркой. Он подсел на дерюжку, без разговоров взял девушку за холодную руку, посидел минут двенадцать. Потом за руку повел девушку в кладовую, куда водил Елену. С её стороны не последовало ни вопросов, ни возражений. Она шла в постель, как на убой, обморочно закатив глаза и пошатываясь. Тело ее оказалось прохладным и гладким, груди – тяжелыми и твердыми. Она сразу забилась и застонала так громко, что даже среди возбуждения Хафизову стало не по себе. Конечно, это было не его дело, но все же за стеной находились старшая сестра и её фактический муж. Когда же у Майи пошел оргазм, она завопила таким громким, сверлящим голосом, что Хафизов забеспокоился о соседях и прохожих. Они могли подумать: “Вот, мол, еще одну прирезали ни за что ни про что”.

Не смея чего-нибудь требовать. Майя стала приходить, когда её вызывали, по пятницам, чтобы ровно в шесть утра героически подняться и уехать к матери в деревню. Понемногу она прибиралась и вносила в дом небольшие женские поправки. Они пили на кухне чай (Майя не курила и, к сожалению, не пила), потом молча шли на диван, раздевались и начинали отчаянный секс, напоминающий смертоубийство.

Хафизову особенно нравилось вспоминать, как она, закатив глаза, скачет на нем устрашающе резкими прыжками, ее каменные груди мотаются из стороны в сторону, а желтые лохмы закрывают половину лица. Они почти не разговаривали, и при всем желании Хафизов не мог сказать о ней простейших вещей: глупа она или умна, добра или зла, распутна или целомудренна. В их сексе был даже избыток, но когда она уезжала, не спрашивая о следующей встрече, он испытывал облегчение и спокойно досыпал до позднего утра.

Половая жизнь наладилась. Но в их отношениях с Майей было слишком мало человечного, совсем не было ревности, взаимопонимания, терзания, а был только сброс одиночества, после которого удушье продолжалось до полного выдоха, до вакуума.

Жизнь уловила это состояние Хафизова, и начала с тихой настойчивостью выталкивать его, не пускать в свои двери. Приходи в другой раз, другим человеком, – намекала она, – или не приходи вовсе. У меня и без тебя хватает живых. Это выталкивание принимало форму постоянной немощи, продолжавшейся без единого перерыва хотя бы в течение дня. Чтобы ничего не болело, не давило, не зудело. Чтобы можно было уснуть.