Владимир Яременко-Толстой - Мой-мой

В нем выступал, приезжавший в 1914 году в Россию лидер и идеолог итальянских футуристов Маринетти. О "Бродячей собаке" много упоминается в литературе. Кафе было закрыто на протяжении долгих десятилетий коммунистического режима, а теперь его кто-то открыл. Кто? И зачем?

Помещение, отремонтированное по так называемому "евро-стандарту", было чисто вылизано и оформлено искусственными чучелами собак, сделанными народными умельцами или бабушками, что должно было бы сделать его по замыслу устроителей как бы sweet (сладким), но, на самом деле, делало все тошнотворным и приторным. Во всем присутствовала какая-то претензия, но было непонятно, на что именно. На отсутствие вкуса, по-видимому.

Когда мы стали интересоваться культурной программой, в самых дальних помещениях была оборудована сцена, к нам вышла какая-то тетенька, очевидно, владелица или главный менеджер и сказала, что мероприятия у них закрытые, для избранной публики и только по приглашениям, так что нам на них и соваться нечего. Поэтому мы успокоились и стали тихонько напиваться в баре.

Вскоре стали появляться различные люди, проходившие в артистические помещения. Среди них я заметил модельера Сергея Чернова – друга художника Будилова, он меня узнал и подошел к нашему столику.

– У меня сегодня вечером здесь шоу, – сказал он.

– Но у нас нет приглашений.

– Что за вопрос, – обиделся он, – я вас приглашаю.

В этот момент появился Голенький Вольфсон с тонкой высокой девушкой.

– Ты готов? – спросил его Чернов.

– Готов, – ответил Вольфсон.

– А ты что будешь делать? – спросил я.

– Как, что делать? Стихи читать. Новую поэму специально для

Сережи написал.

Голенький Вольфсон – поэт. Голеньким Вольфсоном он назвал себя сам. Почему он выбрал себе такой псевдоним, и по сей день остается для меня загадкой. Как я слышал, был он германофилом и мечтал жениться на немке, отсюда, понятное дело – Вольфсон. Но почему тогда – Голенький? Скорее всего, это была просто метафора, призванная подчеркнуть его бескорыстие и поэтическую самоотверженность.

Девушка, с которой появился Голенький Вольфсон, оказалась немкой. Звали ее Сандрой Фроммель, и училась она в Европейском университете, писала какую-то диссертацию о русской политике. По-русски Сандра говорила весьма прилично. Я же стал разговаривать с ней по-немецки и выяснил, что она из Берлина, и что в России ей нравится, и что Голенький Вольфсон ей не бой-фрэнд, а просто знакомый.

Пока мы беседовали, Голенький Вольфсон незаметно покинул нас и вышел на сцену. Стихов Голенького Вольфсона раньше мне слышать не приходилось, но в тот вечер, зажатому между Сандрой и странной знакомой Маленького Миши в самом углу подвала "Бродячей собаки", мне, к сожалению, пришлось их выслушать. На другой стороне стола Маленький Миша делал страшные глаза и рожи на каждой фразе, чем хоть как-то разряжал тягостную атмосферу.

Голенький Вольфсон читал с интонациями то ли под Маяковского, то ли под Роберта Рождественского, при этом по таланту ни до того, ни до другого явно не дотягивая. Пообщаться с Сандрой мне тогда больше не удалось. После шоу Голенький Вольфсон куда-то ее быстренько утащил.

Алкоголь в блинной на Гагаринской не подают, поэтому мы с Гадаски не задерживаемся там надолго, а сразу возвращаемся домой, чтобы прибраться к приходу гостей. Надувная кровать очень быстро спускает и теряет форму. Где происходит утечка воздуха, выяснить не удается, поэтому мы просто поднимаем ее и ставим к стене. Тут же освобождается много места. Я собираю все вещи в один угол, подметаю и мою пол. Гадаски находит в газете объявление об оформлении интерьера и договаривается с некой невидимой Светой о консультации. Пьем кофе и ждем.

Вера не обманула, одна нога у девушки действительно короче другой. Наверно поэтому ее не берут работать в интернете. Ну и дураки! Главное, что пизда у нее хорошая – добрая, сочная с мясистыми разбухшими от возбуждения губами. Еще бы, ведь ее фотографируют сразу два мужика, при этом делая ей бесчисленные комплименты. Грудь у нее тоже неплохая, а волосы вообще по пояс. По ее движениям и позам видно, как ей хочется поскорее перейти ко второй части программы. В том, что вторая часть программы будет, никто больше не сомневается.

Вера раздеваться отказывается. Она стоит у окна и наблюдает за нами. Потом она говорит:

– Ладно, я вижу, что вам еще надо работать, а мне уже пора уходить.

Я провожаю ее до двери и говорю шепотом: