Владимир Яременко-Толстой - Мой-мой

Когда мы выходим на улицу, я замечаю, что мороз начинает крепчать. Лужи уже схватились тоненьким льдом. Скользко. Нужно быть осторожным, чтоб не упасть.

– Я телефонов набрал. Завтра буду отзваниваться! Брал только у непрофессионалок. Будем фотографировать их для "Русской бабы". А это что за телки, которых ты снял?

– Училки какие-то. Чего хотят – непонятно…

– Плохо, что их трое. Это всегда неудобно. Помнишь, как тогда с финками?

– Да, помню…

Из дверей "Конюшенного двора" сочно вываливают три русские красавицы в шубах. Это – для нас! Мы подходим к стоящему рядом такси и грузимся. Я – вперед, а Гадаски с тремя девками – на заднее сиденье. Судя по визгу и хохоту, раздающимся сзади на протяжении всей дороги, у меня не остается ни малейших сомнений в том, что там происходит.

– Может, нам лучше сразу же ехать домой? – спрашиваю я.

– Нет, нет, в клуб, в клуб! – громко кричат девки.

– Ой, Светка, он мне под юбку лезет!

– И мне тоже. Ой! Ой!

Когда мы приезжаем на Владимирскую, клуб "Достоевский" уже закрывается. Вернее, оттуда уже выгоняют. Не понятно, почему так рано. Нас, естественно, не пускают. Да и сам клуб выглядит не очень серьезно. А девки хотят жрать. Совсем, видно, оголодали на своих учительских зарплатах!

– Я знаю здесь хорошее круглосуточное заведение на Пяти Углах, блинную. Это недалеко. "У тещи на блинах" называется. Давайте туда пойдем! – предлагает та, которую зовут Светкой. Это она предложила поехать в "Достоевский". Она вообще постоянно что-нибудь предлагает.

Нам с Гадаски тоже хочется есть, и мы все вместе направляемся по Загородному проспекту в сторону блинной в компании разнузданных училок. Хорошо! Весело! Бегаем, прыгаем, беремся за руки, хохочем, друг за другом гоняемся. Уф!

"У тещи на блинах" довольно чисто. Дизайн в стиле – a la russe. Решаем есть мясное рагу в глиняных горшочках. Горшочки, запечатанные сверху печеным тестом, стоят горячие на печи и привлекательно выглядят.

Берем себе по горшочку и по пиву и начинаем есть. Рагу неплохое. Есть можно. Все хвалят. Одна только Светка не хвалит, она морщится, но ест. Только в самом конце, когда все почти уже съедено, она не выдерживает и говорит:

– У меня рагу какое-то плохое, вонючее.

Я нюхаю ее горшок и действительно – там внутри все протухло. Видно горшки по мере убывания подставляют, тогда старые и новые вместе стоят, и не различишь, какой из них свежий, а какой – нет. Светке не повезло – ее горшок, очевидно, уже пару недель так простоял и протух. Но зачем же она тогда все это ела?

– Беги скорей в туалет, дура! – кричу я ей.

Она вскакивает, начинает бежать в сторону туалета, но уже через пару шагов, видно, не в силах больше сдержать "души прекрасные порывы", начинает рыгать тещиным рагу прямо перед собой. Я отворачиваюсь. Подружки бросаются к Светке на помощь. К столику подскакивает сотрудница кафе, нюхает горшочек, извиняется и предлагает принести новую порцию.

– Не надо! – говорю я. – Даже если в этот раз ей и попадется свежий горшок, что, как вы сами понимаете, не факт, она все равно есть это больше не будет!

– Пойдем отсюда, – резко бросает Гадаски.

– Да, да, пойдем…

– Давай не будем брать мотор, а прогуляемся по ночному городу, – предлагаю я. – Это займет минут тридцать-сорок, не больше. Нам все прямо и прямо, а потом направо.

Мы идем по Загородному проспекту мимо дома, в котором до эмиграции жил Гадаски со своей тогдашней подружкой – дочкой профессора Ленинградского института железнодорожного транспорта Леночкой Краковской. Гадаски и Леночка учились в институте, в котором преподавал ее папа, правда, Гадаски потом выгнали за неуспеваемость, а Леночка благополучно доучилась там до конца.

Они даже хотели тогда пожениться, но папа Леночки был против, потому что папа Гадаски был простым инженером в каком-то захудалом конструкторском бюро, а сам Гадаски работал дворником, за что ему и дали служебную комнату в огромной коммунальной квартире на Загородном проспекте.

Они жили вместе. Леночка переехала в убогую комнатку Гадаски. Тогда я бывал у них и даже чуть-чуть завидовал нежной романтичности их отношений и самопожертвованию Леночки. Их счастье казалось безоблачным.

Летом Леночка уехала в стройотряд, а Гадаски остался в городе дворничать. В стройотряде она сошлась с комиссаром стройотряда, комсомольским секретарем института. Гадаски в отместку уничтожил свой и ее комсомольский билет. Гадаски всегда был лютым антисоветчиком и ненавистником коммунистической власти.