Сергей Юрский - Выскочивший из круга

Я говорю: “Да какая проблема? Если вы этим занимаетесь, то у вас, может быть, есть запас? Я оплачу. Я специально за этим приехал. Риккардо нам сказал, что вы продолжаете работать на внутреннем рынке”.

Усатый говорит: “Мы все работаем, но наш специалист должен понять систему…”

И вдруг я понимаю, что он все врет.

У него бегают глаза. У него руки все время двигаются. И, понимаете, мне становится страшно. Сразу, в одну минуту, у меня такой холод в груди и звон в голове. Умом я понимаю – ну, чего такого? – а по всему телу острые иголочки. И что интересно, я тут в один момент вспомнил Плейшнера. Это в детстве, мне лет двенадцать было, я смотрел по телеку “Семнадцать мгновений весны”, и там самая страшная сцена, когда профессор Плейшнер, его Евстигнеев играл, идет на явку с поручением, и все спокойно – это же заграница, войны там нет, тихо, красиво, а на самом-то деле там, на явке, людей подменили, и это уже фашисты, и он идет своей походочкой прямо к ним в пасть. Я помню, как у меня сердце билось, когда я смотрел. Хотелось крикнуть в телевизор: “Стой! Не ходи туда!”. А он идет и ничего не замечает. Страшное дело! И вот теперь у меня в одну секунду такое чувство, что это я – Плейшнер, а мордатый с усиками – фашист и что я… попал!

И еще я подумал, что испанец этот как-то странно посмотрел на пушечку, когда я вынул ее из мешка. Она необычная, конечно, но я считал, что они этим же самым занимаются. Вспомнил, как границу проходили при посадке на круиз. Меня Горелик тогда предупреждал: “Смотри, нарвешься”. Но я был тогда веселый. И потом, когда хорошие бабки в кармане и кругом свои люди, все получается. Меня еще спросила таможенница: а это что? Я и говорю: разве не видно? Игрушка детская, в подарок везу. И все, и весь разговор!

А здесь… Я чувствую, у меня руки холодные стали. Хотел допить кофе… не могу, губы трясутся. Думаю, что за черт, чего я так сдрейфил? Все нормально, и я не шпион, и он не шпион, деловая встреча, да – да, нет – нет, и разойдемся каждый в свою сторону. А где-то в темени такая стягивающая точка, и из нее идет сигнал – не разойдемся! Всё, попал!

Я ставлю недопитую чашку на блюдце (со стуком ставлю – хотел осторожно, а получилось со стуком) и говорю переводчику: “Лева, пойдем отсюда. Скажи, чтоб вернул вещи, и давай прощаться”.

Усатый разводит руками и быстро блекочет. Лева переводит: “Специалист должен закончить, чтобы дать заключение”.

Тогда я встаю (ноги почему-то ослабли, отсидел, что ли?) и говорю твердо: “Больше не имею времени! Скажи ему. Пусть отдаст вещи. Зайдем в другой раз”.

Я так это сказал, что испанец, вижу, испугался.

“Как угодно… Если сеньор настаивает… Мы хотели проверить…”

“Настаиваю, настаиваю! Лёва, скажи ему, времени нету”.

Испанец обижается, разводит руками и идет за занавеску и там, слышу, на кого-то тихо кричит. На специалиста, наверное. Уже не просто мандраж, меня всего наполняет ужас. В горле пересохло. И я думаю только одно – скорее уйти отсюда. И я говорю: “Лева, я после зайду за этими… Уходим!”.

Но усатый выходит из-за занавески, и в руках у него пушка и баллончик. И я сразу как-то обмяк. Думаю, чего испугался-то? Тоже мне, Евстигнеев! Вот он все вынес. Смотрит на меня, правда, довольно злобно, а мне, наоборот, теперь расцеловать его хочется. Потому что все в порядке! И я, даже не особенно торопясь, беру пушечку и начинаю укладывать в мешок. И говорю испанцу: “Айм сори”. После жуткого напряжения я расслабляюсь.

А зря!

В этот момент во входную дверь вваливаются человек пять – двое полицейских, остальные в штатском – и перекрывают мне дорогу. И вот, я запомнил, маленький Лева, вообще-то очень загорелый, становится белым на лицо, а лысинка его, мне сверху видно, становится, наоборот, красной.

19-е, четверг.

Мне красный цвет вообще не нравится. Не люблю. У меня машина была красная, “опель”, – не нравилась. Я ее продал. И женщина когда в красном платье, тоже неприятно. А этот дом весь из красного кирпича. Темно-красного. И во дворе все стены, когда гуляем, темно-красные. А внутри перегородки синие. И двери синие. Все синие – по всему коридору. Сейчас я уже стал привыкать, а первые дни очень раздражало.

Я тогда первое время вообще ничего не мог понять. Мне Лева втолковывал, а до меня не доходило. А потом и на Леву надели наручники. Мне его жутко жалко было, он и так-то маленький, а тут совсем скорежился. Но на допросах был уже другой переводчик, Леву отстранили. И еще приходил несколько раз из нашего консульства, он мне кое-чего объяснил. Они ведь мне стали клеить связь с террористической сетью. Из этой пушечки, оказывается, можно пулять очень нехорошие заряды. А у них недавно были теракты, и потому полиция на особом режиме и паникует.