Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

Навис орел над деревом, выпростал длинную шею, придвинул клювастый лик и заглянул Федору в самую душу. А потом разинул клюв и заклекотал — так ему с Федоровой души смешно стало. Давясь от смеха, спросил:

— Что, пилите?

Федор только и смог, что кивнуть.

Тут дядя Коляй заклекотал шибче прежнего.

— А зачем пилите-то? — спросил. — П**данетесь же.

Федор вновь в ответ кивнул.

— Так больно ж!

«Больно, больно!» — радостно закивал Федор.

— Вот мудаки! — подавился клекотом орел, закашлялся, схаркнул и мрачно разъяснил. — Сук когда пилишь, надо ближе к стволу от распила садиться.

Возмутился Федор от нелепых Коляевых слов, как отец его возмутился намедни, и вновь обрел дар речи.

— Дядя Коляй! Вы ж сами нам насупротив делать завещали. «Надо дальше от распила садиться» — это каждый младенец ведает!

— Я? — зашелся в клекоте орел. — Ни хрена я вам не завещал! Просто выпимши был, не с той стороны от распила сел, вот и п**данулся.

— И все?! И ничего не было?! Ни проклятия Бхагова, ни пилы запретной?

— Да не было ни хрена, — мрачно буркнул орел. — Навыдумывали с похмелья баек — вот и весь сказ.

От возмущения Федор безумно осмелел и стал выкрикивать такие слова, какие ему прежде и подумать было страшно:

— Может, вы, дядя Коляй, скажете, что и Хмари не было? Что небо с землей местами не сменились, а луна с солнцем? Что люди кровью не плакали и огнем не мочились? Что не с того времени лягушки кусаться стали, а капуста кочерыжкой вниз расти? И у баб не тогда хвосты появились, а у мужиков — по два уда, один семенной, другой — смертный?

— Хмари не было, — упрямо мотнул головой орел. — А все остальное было. Только я тут ни при чем. Говорю же — похмельный был, не с того краю сел. Только вы с какого-то перепугу решили, что отныне так и должно быть. Тут на вас, мудаков п**данутых, беды и посыпались. Вместо того, чтобы разобраться, что к чему, на все один ответ нашли — как что случилось, сук под собой пилить. Вот и допилились до того, что и на людей уже не похожи.

— А какие же тогда люди? — изумился Федор.

— Такие, как я, — не без гордости сказал Коляй. — С крыльями могучими, роста исполинского, с пронзительным взором и орлиной речью. Летят, а не падают, парят, а не ползают. Хочешь, и ты таким станешь?

— Конечно, хочу! — не удержался Федор.

— Тогда бросай тятю, мамку и весь род свой дурацкий, и полетели со мной.

— Как же я полечу? — ужаснулся Федор.

— Да запросто. Прыгай, и полетишь!

— Дядя Коляй, вы же сами сказали намедни, что я п**данусь тогда…

— Пока так думать будешь и верить в то, что другого не дано, то и верно п**данешься. А ты думай, что полетишь, и полетим мы тогда с тобою, Федька — ой, полетим! Прямо в Ирий…

— Неужто?… — только и прошептал Федор.

— Да, Федька, в Ирий, туда, где людям место. Там они как птицы порхают, мудрые, гордые, бессмертные. Хотят — и к звездам летят, послушать их лучистое пение, хотят — ныряют в самую бездну, чтобы испить покоя от Черного Сердца. И что все вместе подумают — то и бывает. От первой мысли новое солнце загорается и новую землю от себя на пуповине света отпускает. От второй — земля эта душой исполняется, словно младенец, и живое вырастает на ней, как волосья на темени. От третьей — живое мыслью пронимается и начинает думать все упорней и упорней, пока его мыслям тоже не становится по силам солнца рождать. Это, конечно, когда в мысли червоточинки нет… Но иногда вот выходит, как у вас вышло, потому что Враг меня тогда попутал перепить зелья с вечеру у Митяя…

— Враг? — воскликнул во сне Федор. — Так значит, все же есть проклятущий?

— Куда ж ему деться? Только живет он в нас. И Бхаг тоже. В нас и больше нигде, потому что нет никакого «где», которое не в нас. Но это тебе еще трудно понять будет. Со временем поймешь. Так что, летим?

Федькино сердце надрывалось — да! да! летим! — но уголек-бесенок во рту разгорелся ярким пламенем, укусил больно за язык, и Федор закричал:

— Нееет!

Дико захохотала дивная птица, замахала крылами, дерево зашаталось и Федор проснулся.

Завывал ветер, грозное небо низко нависало над верхушками деревьев. Колючий и недобрый воздух искрился. Отец лежал лицом кверху на суке, струйка слюны вытекала из уголка разинутого рта. По открытому закатившемуся глазному яблоку ползали, откладывая яички, торопливые серые мушки. Пила, воткнутая в распил, покачивалась и гудела под порывами ветра.

Федор подполз к отцу, разорвал пропотевшую рубаху на его груди и приложил ухо к сердцу. Сердце слабо билось. Федор тряхнул отца из всех своих силенок. Отец что-то прохрипел. Федор тряхнул еще раз и наклонился к отцу.