Илья Кормильцев: Собрание сочинений. Том 2. Проза

И ведь дай нам, говорунам, трон из слоновой кости под заднее место и трость с головою журавля в руки, неизвестно, каких бы дел мы еще натворили. Всякий — Перикл, пока говорит со своей кухаркой, а пробьется в люди — он же Писистрат или Драконт. Но это я к слову.

Я попался, и был приведен к дворцу, и буду судим, и буду пытаем теми пытками, о которых перешептываются досужие и несведущие. Мысль о пытках повергла меня в дрожь, и я сидел, скрючившись, на каменных плитах, подобно мокрому чижику. Но долго мне не дали трястись в безвестности — пришли стражники, толкнули меня под лопатки копьями и повели под железные очи отца нашего. Посмотрел он на мою наготу и исполнился презрения.

— Этот, что ли, — спросил он у стражников, — тот Эвменарх, который недоволен?

Кивнули стражники.

Усмехнулся он в бороду свою, сдунул с рыжего волоса золотой порошок.

— Что будем с ним делать? — спросил он у стоявшего рядом человека в плаще. И понял я, Харитон, что стоял рядом Пробий, мудрец наш великий и — люди это говорят, не я — изощренный изобретатель пыток, ломающих гордого человека.

— Оставим его, — сказал Пробий, играя складками одежды своей. — Оставим его наедине с белизной.

— Мудро сказано, — вновь усмехнулся правитель наш и дал легкий знак стражникам.

И вновь впились язвительные копья в лопатки мои, и повели меня по лестнице, идущей вниз, ходят слухи, до самых окраинных мест Эреба. И казалась мне лестница со страху бесконечной, как быкам путь на бойню. Медленно идут они туда, Харитон, резвые на воле, хитро задерживают поступь: то из лужи стремятся напиться, то травинку какую ущипнуть. Так и я шел, спотыкаючись и медля, но, как ни медлил, довели меня до какой-то дверцы, сорвали с меня одежды и впихнули внутрь.

Упал я на колени, встал и осмотрелся. Была это комната невысокая и неширокая, шагов десять от стены до стены, и вся выбеленная чистым белым — и стены, и пол, и потолок. Чистым белым, я сказал, Харитон, но не сказал «белым как снег», или «белым как чайка», или «белым как жженая известь». Потому что и у чайки, и у снега, и у извести есть свой, присущий им оттенок, а у этой белизны не было никакого оттенка.

Светло было в комнате, светло как ясным днем, светлее, чем днем. Попытался я понять, откуда льется этот свет, но не смог. Не было ни отверстия, ни лампы, ни огня, но свет лился отовсюду — сверху, снизу, с боков — сама комната свет этот излучала, такой же нестерпимо белый. И был он таким ярким, что когда я закрывал глаза, темнее не становилось. Свет тонкие мои веки пронизывал насквозь, и я не мог найти темноты, разве что если бы выколол себе пальцами глаза.

Я исследовал тщательно все стены, но не нашел ни малейшей щели, ни следов двери, через которую я был ввергнут в это узилище.

Первое, что подумалось мне: хотят меня здесь замучить до смерти голодом и жаждой, потому что была эта комната абсолютно пуста. Ни скамьи в ней не было, ни стола — да что там! — пылинки в ней не было, одни поверхности ровные.

Захотелось мне по первости кричать и биться головой о стены, но тут подумалось, сколько радости я доставлю этим жестоким моим палачам, и стиснул я зубы. И начал я ходить по комнате кругами, чтобы забыться, и стал считать шаги свои. Но скоро сбился я со счета и в отчаянье, упав на колени, распростерся ниц и закрыл глаза. Но не было в этом спасения, потому что, Харитон, как я уже тебе говорил, глаза мои продолжали видеть повсюду белое. И снова я вставал, и снова ходил по комнате, и снова падал на колени, и шел уже на четвереньках, или же, встав, шел вдоль стен, ощупывая их руками и пытаясь отыскать хоть малейший просвет, — так я был безумен. И чем больше ходил я, тем больше переставал понимать, где здесь верх, где здесь низ, где право, где лево. Казалось мне временами, что иду я то по потолку, то по стенам, то под каким-то невероятным углом. От этого голова моя пошла кругом, и я упал, распростертый, но и лежа я не понимал, лежу ли я на полу или на потолке, потому что не было больше ни верха, ни низа.

И я понял, что сойду с ума раньше, чем умру от голода или жажды, и что в этом и состоит жестокий замысел моих мучителей.

Так я лежал, неподвижный, и не мог заснуть, потому что глаза мои не находили темноты, и лежал я так неведомо сколько времени, потому что время остановилось или, может быть, летело так быстро, что проходили столетия.

И тут я услышал пение. Сначала это был тонкий голосок какой-то, который сверлил уши мои, и я поднял голову, чтобы найти невидимую сирену. Но кругом была одна только белизна.