Илья Кормильцев: Собрание сочинений. Том 2. Проза

Эта тема вопиющей нищеты всякого бытия сближала Илью с Гейдаром Джемалем, которого мы тоже издавали.

Человек как тестирующее устройство мог быть послан в систему кем-то, абсолютно внешним по отношению к ней. Иначе откуда берется чувство «нищеты бытия», если не от знания внебытийной «роскоши и изобилия»? И тогда роль человека — это место свидетеля в суде. И несогласие с законами гравитации происходит от знания иных небес. Появление личности как реакция организма на уникальный первоначальный катаклизм. Появление самой материальной реальности как иммунная реакция пустоты на раздражитель.

Но откуда тогда столь глубокий дискомфорт в отношениях между сложно мыслящими людьми и тестируемой реальностью? Почему тестирующее устройство столь часто ставит системе незачет? Является ли этот драматизм простым преувеличением, необходимым для хорошего ремонта? Человек — тестирующее устройство или исполнитель приговора?

На эти вопросы Кормильцев всегда отвечал по-разному.

Илья вел персональный джихад, а в последний год своей жизни даже делал сайт с таким названием (джихад. ру). Он любил это слово. Конфронтация с миром как уникальный способ самовоспитания.

Илья не раз повторял, что исламофобия в 21 веке станет тем же, чем был антисемитизм в 20-м.

Из исламских учителей прошлого его больше всего впечатлял Аль-Халладж.

В рассказе («Абсолютное белое») Кормильцева абсолютная белизна станет образом чистых смыслов, не искаженных видимым воплощением. В учении Платона человек видит только материальные тени духовных идей, а здесь, наоборот, — полное и невыносимое отсутствие каких бы то ни было теней и полутонов. Радикальное столкновение с полностью абстрактным. Гностическое доверие к звуку и недоверие к изображению. Переживание себя, как Демиурга, тело которого — вся реальность и последующее умаление, исчезновение из поля зрения людей.

В лондонской больнице он продолжал сражаться со смертью и сочинял свои последние стихи. Есть версия, что перед смертью Илья принял ислам. Этого уже не проверишь, потому что у этого всего один свидетель, но это могло оказаться правдой.

Вся человеческая культура — попытка примириться с известием о собственной смертности. Мы заколачиваем словами и образами бездонные окна, распахнутые в смерть. Мы пытаемся действовать в соответствии с этими словами и образами, как будто они первичны. Так мы создали нашу цивилизацию.

Однажды в офисе издательства вдруг выключился ток. Погасли лампы, экраны, жалобно пискнуло нечто аварийное в стене, смолк кондиционер, принтер подавился страницей дневника политзаключенного. «Вот так вот однажды вдруг, без афиш, и кончится жизнь», — пошутил я. Илью это возмутило. Он был решительно против банального изображения смерти как неожиданной темноты. Мы стали выдумывать более точную сцену. Комната наблюдателя, конечно, остается, а не тонет во тьме. Никуда не девается и вид за окнами. Исчезает тот, кто смотрит. Происходит это не мгновенно, так как целостность наблюдателя — привычная фикция. Наблюдатель ходит по комнате, раскладывая свои части по ящикам. Записывает все воспоминания и навыки на диск. Аккуратно кладет глаза в шкатулку, а голову, сняв, оставляет в большом ящике стола. Продолжает расшнуровываться. Сохраняя еще немало способностей, ноги ставит в шкаф. Руки накрывают торс коробкой, а сами прячутся на полках. Они двигаются как крупные кальмары, действующие на ощупь. Человек — это то, что возникает на границах взаимодействия многих устройств, но не сводится ни к одному из них. Теперь мы имеем комнату, в которой есть, на что, но больше некому смотреть.

Я попался, Харитон, я попался. Сказал недозволенное о правителе нашем — и попался. Кто донес на меня, теперь не столь уж и важно. Может, кто-нибудь из тех водоносов у источника, где произносил я свои смелые речи, распуская перышки, что твой павлин, может, Клития, в нежные ушки которой, распаляясь, я шептал слова дерзновенные, может, один из тех, кто принимал участие в наших многоречивых попойках, может, это был ты, Харитон?

Зачем я дерзил, зачем говорил недопустимое, что и живем мы не так, и верим-то не в то, во что следует верить? Ведь если быть до конца честными, не так уж плохо нам и живется: во всяком случае, не хуже, чем жилось отцам и дедам нашим. Есть, конечно, досадные недостатки, но когда без них обходилось? И когда люди бывали довольны? Может, и есть некто, ненавидящий искренне устои наши, но мне он не попадался. Одни недовольны своей долей и хотели бы большего, другие просто живут с желчью в крови, и все им не в радость, а больше всего тех, кто говорит, просто чтобы утвердиться в своей свободе самим или же показать свою смелость на глазах у друзей и женщин. И я из их числа. Но что оправдываться? Судят-то нас за поступки, а не за намерения.