Илья Кормильцев - Собрание сочинений. Том 2. Проза

«История „Аквариума“. Книга флейтиста»

Дюша Романов

Еще одна книга о легендарных временах, автор которой — увы! — уже давно не с нами — совсем не «история» в строгом смысле этого слова (например, в ней нет ни одного обязательного в этом жанре отчета о записи какого-нибудь альбома). Это скорее собрание лирических фрагментов, отрывочные воспоминания о первых пятнадцати годах жизни группы. Воспоминаний весьма пристрастных — намного меньше о БГ, чем обычно, намного больше — обо всех остальных. Окрашенность личными обидами становится особенно заметной к концу книги, когда дело доходит до обстоятельств распада золотого состава «Аквариума», — да и бог с ним. В конце-то концов, как указано в заглавии, это — «книга флейтиста», а не журналиста, — человека с дудочкой, по определению ранимого, впечатлительного и хрупкого. Зато вспоминать Дюша умел вкусно, красиво, насыщенно. И пусть мы все уже давным-давно знаем из десятков источников и про Тбилисский фестиваль, и про первые московские вылазки Гребенщикова сотоварищи — дело тут не в фактах, а в том, как они поданы. И пусть впечатления о первых заграничных поездках напоминают штампы перестроечной прессы — а разве, глядя правде в глаза, мы не так воспринимали тогда реальность? («Прожженными-то мы стали позже…») Для Романова «Аквариум» был скорее семьей, чем заводом по производству песен, поэтому и общая интонация вышла семейная — все больше о всяких забавных мелочах, нежели о тайнах творчества. Но почему-то кажется, что со временем ценность именно таких мемуаров возрастает, в то время как подробные описания «производственного процесса» интересуют все меньшее и меньшее количество специалистов.

«Духless»

Сергей Минаев

Усердная бомбардировка российской почвы всякими там бегбедерами после нескольких неудачных попыток наконец завершилась успехом — работники офисов (а также презирающие их гуманитарии) получили в руки текст, где ясно и талантливо показано, что яппитариат везде одинаков, невзирая на все особенности национальной охоты. Рабство и раболепие от звонка до звонка, консюмеристский угар и кокаиновый туман — после. В меру философии, в меру секса, драгса и техно — несмотря на всю вторичность, роман именно этим и безупречен, поскольку какой еще должна быть литература для вторичных людей? Ну и отдельного упоминания заслуживает сопровождавшая опус Минаева рекламная кампания: тот самый случай, когда package — это, как сами понимаете, и есть message.

«Теплоход „Иосиф Бродский“»

Александр Проханов

Все последние пять лет от романа к роману апокалиптическая мощь прозы Проханова неуклонно нарастала: по сравнению с некоторыми страницами немолодого писателя фантазии бледных юношей, упражняющихся в самых чернушных жанрах музыки, выглядят порою как жалкая старческая немощь. Не подкачала и последняя книга: усадив всю российскую элиту, словно скорпионов в банку, на шикарный теплоход и отправив в плавание по традиционному маршруту из Москвы в Питер, Проханов сделал все возможное, чтобы насытить их существование оргиями, чревоугодием, смертоубийством, интригами и, призвав в помощники великую тень Иосифа Бродского, свести счеты — личные и общественные — с самодовольной гламурной публикой.

«День опричника»

Владимир Сорокин

Этой книги — простой и ясной, как ярмарочный лубок, — от изощренного, как считается, писателя мало кто ждал. Но, видно, довели Сорокина негодяи и разбудили в нем неукротимого и едкого сатирика. Портрет России, обустроенной в соответствии с мечтами отдельных наших, не в меру любящих православную старину, граждан, получился что надо. А изображенная в нем опричная Москва — к сожалению, не настолько уж далекой от Москвы современной: подправить пару-другую штрихов — и мы уже в сорокинском вымысле. В конце концов, один день из жизни работника правоохранительных органов в России всегда одинаков, как его ни зови — опричником или, скажем, следователем прокуратуры. А давить и не пущать у нас, очевидно, в крови.

«Ампир „В“»

Виктор Пелевин

Продержав публику несколько лет на диете из проходных романов и интернет-проектов, великий писатель Нижнего Мира разразился наконец шедевром, которого от него давно ждали. И не беда, что по градусу мировоззренческого пессимизма сия вампирская исповедь оставляет далеко за бортом все прежние (и так далеко не жизнерадостные) конструкции автора. Видать, такое безвременье на дворе, что гложущую душу тоску можно выразить лишь через метафору кровопийства, где человечество выступает в роли не более чем скота, выведенного для доения. Жутковатый мир, но, видимо, таким он стал не без нашего участия, а Пелевин, как и положено великому писателю, выполнил функцию зеркала — только не русской революции, а русского безвременья.