Виктор Ерофеев: Мужчины: тираны и подкаблучники

Вообще, игривое отношение к жопе мало свойственно российскому населению испокон веков. Ни в русских заветных сказках, которые были мерилом и кладезем народной эротики, ни в классической литературе – нигде мы не найдем (кроме разве что у юного Пушкина в шутливых посланиях к гомосексуалисту Вигелю) добрых или хотя бы иронических чувств к анальному сексу. Напротив, жопа была (и до сих пор остается) помойкой русской эротики, ее поистине отхожим местом, «тухлым глазом» блатной эстетики. Жопа всегда вызывала у интеллигенции оторопь. Возможно, это связано с политическим курсом страны, с тем, что российская власть считала интеллигенцию говном (вспомним слова Ленина), но дело не только в этом. Самуил Маршак как-то с болью писал, что если в стихотворении, каким бы прекрасным оно ни было, встретится слово «жопа», то читатель забудет обо всем, кроме этого слова.

И вот на этом проклятом месте, в стране анального небытия, являются мне два знамения. В виде двух прекрасных черноволосых дев, застенчивых, блестяще эрудированных, в которых ученые мужи видели надежду нашей гуманитарной науки, а они оказываются сумасшедшими любительницами анального секса. Ну, просто тайными маньячками женской содомии! Ладно, если бы я встретил только одну, тогда я бы сказал себе: это – исключение из правил, невидаль, игра природы. Но они предстали как двойственное исключение, то есть, в сущности, уже как нарушение правила – и они были лучшие из лучших.

Они слышали друг о друге и даже в конце концов светски познакомились, но только я был посвящен в их параллельные сокровенные желания. Нет, они и так, в обычном вагинальном варианте, были отнюдь неплохи. Но этот вариант им казался всего лишь подступом, прелюдией, пригородом , пройдя через который можно, наконец, окунуться в шум, гам, запахи центральной улицы. В стройных, длинноногих тихонях, свободно читавших по-латыни и любивших французскую поэзию от Ронсара до Малларме, бушевала такая анальная страсть, которая разрывала их ягодицы и неизменно завершалась многократными, как раскатистое гвардейское «ура!», оргазмами. Все это было в высшей степени незаконно, живо, неприлично и незабываемо.

Возвращаясь от них домой по улицам вечерней Москвы, я думал: почему встречи с диссиденствующей интеллигенцией, кухонные разговоры вызывают у меня ощущение тоски и пресности, затхлости и никчемности? Я, конечно, очень любил академика Сахарова, но промежности моих красавиц были магнитом попритягательнее. Черноволосые девы навсегда испортили мне мою социальную и идеологическую направленность, сделали ее поверхностным посмешищем. Они всего лишь слыли учеными членами интеллигентной касты – их волосы развевались, как поднятые хвосты породистых, фыркающих на скаку лошадей, летевших прямо в центр мироздания. Нарушительницы тривиальных законов обыденной и научной жизни, предательницы ветхого коммунизма и собственной скромности, они вывернули наизнанку мой творческий мир, даря мне заранее, с превеликой щедростью, непредвиденные эстетические решения, которые стали моим и только моим достоянием.

Это – мальчик, который моется за занавеской. Это – бар, который работает допоздна. Это – последний поезд. Это – жесткий вагон. На борту вертолета надпись: «Смерти нет». Мужчина начинается с утренней эрекции.

Она приходит ниоткуда, по собственному велению, невзирая на лица. Приятно сознавать, что мои друзья и враги приведены ею к общему знаменателю, обезоружены в своих постелях. Сильнее всякой идеологии, она реактивна и интерконтинентальна, с ней просыпаются Папа Римский и разные думские фракции, голливудские звезды, нацисты, китайцы, старьевщики, дипломаты, бандиты, издатели моих книг, британские принцы, Международный Красный Крест.

Она – отрицание голой механики.

Это – нирвана со всеми признаками дерзости и богобоязни, возбуждения вне возбуждения.

Это – распредмеченный фантазм, когда я, по правде сказать, не объявлен ни субъектом, ни объектом, точнее, я предчувствую себя субъектом, превращающимся в объект.

Она оживляет меня. Я оживляю ее. Мы оживляемся.

На первый взгляд, она целиком состоит из патетики и экзальтации, из мишуры, из розовой поросятины, соловьиных клятв и братьев Карамазовых, короче, из обращающих на себя внимание достижений телесного духа, хотя на самом деле в ней нет ничего патетичного. Как всякое выдающееся явление, она скромна.

Она – случайность и приключение.