Петр Алешковский - Институт сновидений

В электричке Рафу обуяла тоска. Хотелось только хорошенько отмыться и ни о чем не думать. Произошла чудовищная ошибка, это было очевидно.

Дома он все рассказал Гале, и, когда та заревела, Рафа, не выносивший ничьих слез, в сердцах шлепнул дверью и заперся в ванной.

– Истинно – девки-бабы не народ, – зло процедил Рафа. И тут он заметил знакомую бутылку с завинчивающейся пробкой, предназначенную для «народной дипломатии». Бутылка была задвинута за бельевую корзину. Рядом нашелся и пластмассовый стаканчик из-под зубных щеток. На донышке оставалось грамм сто пятьдесят, и Рафа, поместив сперва стакан на полочку, долго разглядывал бутылку, качал головой и вдруг разом допил из горла и встал под горячий душ с теплой верой во все человечество.

– Нет, истинно, истинно: девки-бабы – не народ, – приговаривал он почему-то и мило улыбался.

То, что женщина – сосуд диавольский, у нас в Старгороде еще в пятнадцатом веке знали. Интересно: с двух сторон к нам эта история поступила, из независимых, так сказать, источников – из века нынешнего и из веков как бы минувших. Сперва пришлось слышать ее в парной бани № 2, что в Правобережье, от старика старовера, после – от ученого, в конце застойного царствия чудом побывавшего в Афонском Руссиконе, где, исследуя рукописные книги, по его стыдливому признанию, среди конволютов пятнадцатого столетья, переписанных, кстати, в старгородском Николо-Хитровском монастыре, затесалась и та шутейная побасенка.

Сравнивая после, вспоминаем, что особых расхождений в сюжетной линии двух рассказчиков не наблюдалось, только что «банная версия», пожалуй, пересыпана была более смачными, но не всегда печатными эпитетами и метафорами, что доказывает, конечно, многое и важное, но мы, выбрав раз и навсегда линию свидетеля-летописца, лишь перепишем ее благоговейно, не пускаясь в глубинные философствования касательно скоморошьей культуры, долгой жизни античной новеллы, вчерашнего в сегодняшнем и прочих и прочих сложнейших проблем, нашему уму не доступных.

Итак, во славном городе Константинополисе жил один набожный прототоп. Был он известен своей чистотой, скромностью и смирением далеко даже за пределами своей общины. Столь же чиста и безвинна, богопослушна и жизнерадостна была и супруга его протопопица. И вот, случилось дело в канун Пасхи, на конец Великого Поста: обуял нашего протопопа бес похотливости, да так оседлал несчастного, что, образно выражаясь, рог содеял ему несокрушимый и превеликий. Бедняга и молился, и поклоны бил, и энколпион с чудодейственными мощами прикладывал, но не отпускал бес, «мучая зело». И стал тогда протопоп приставать к протопопихе, стал молить ее, просил дать ему то, «что полагается ему, да не положено».

Чистая, «аки голубица», протопопица, мужа своего любя, ответствовала ему скромно и просто, вся зардевшись, «аки маков цвет»: «Благоверный мой, перед Господом нашим Иисусом Христом, господин супруг и хозяин живота моего, я раба твоя всегда и сейчас, но не проси у меня невозможного – скоро уже окончатся твои муки. Потерпи, любезный, ибо как ты страдаешь – ничто по сравнению с крестными муками Спасителя нашего. Вот ужо воскреснет Царь Славы, свершится ежегодное таинство и счастье великое, и будем мы после представлены: ты – мне, я – тебе, сей же час думай о горнем, а о низменном – забудь, ибо Сатана только и рыщет рядом, думая, как залучить праведника, как совратить невинного».

Ушел от матушки протопоп, лия горючие слезы – радуясь за чистоту жены своей и на свою слабость и немощь печалуясь. Ушел в овин, жевал солому обмолоченную, но не отпустил бес. Крутил жернова ручные, тер зерно, но не согнулся рог страсти. И, не в силах терпеть более, пошел он в ясли и использовал ослицу, и козу, и еще раз ослицу – до счета три, и тогда только отлетел проклятый искуситель.

А после вошел протопоп в дом, одел ризы чистые, отправился в Собор и служил там службу, как положено. И свершилося Чудо – вокрес Спаситель, распятый за ны при Понтийстем Пилате, и ликованию людскому не было предела. А после – уже как уходить всем, по окончании службы, пал протопоп на амвоне ниц, покаялся принародно в жестоких грехах своих, испросил прощения и за ослиху, и за козу, и за ослиху снова – до счета три, и даровано было ему прощение всенародное, и подходили христиане «лобызаху» его, и славили Христа троекратно.

А по тому времени страшное диво случилось: скопились-налетели над храмом злодейские птицы медноклювые гарпии – клювы да когти у них острей бритвы цирюльничьей, а вместо перьев – каленые стрелы. Летают в поднебесье, гаркают страшно, пугают народ православный – не дают ему по домам разойтись.