Петр Алешковский - Институт сновидений

А потом он говорил, а она слушала. Оказывается, Настя посещала его лекции в университете. Родившись в деревне, Настя с трудом из нее вырвалась, и назад ее нисколечко не тянуло. Теперь она счастливо работала в музее, жила одна. Николай пересказал ей свою книгу, Насте не было скучно! Одного он не мог понять: почему раньше ее не замечал?

Затем случилось то, что должно было случиться. Утром М. проснулся рано, вылез из постели, оделся и бросился на площадь. Он загорелся купить Насте петушка на палочке. Но не было цыганки, был снег, пушистый и свежий, скрывший вчерашний сумрачный город. Встреченные прохожие все как один улыбались человеку в берете и очках. М. купил букет роз вместо леденца, так и сказал, вручая его, и еще добавил всяких слов. Накладывая ему в тарелку яичницу с колбасой, Настя спросила: «Значит, слово „ближний“ в больших городах не бессмысленно?»

М. оставалось только признаться в собственной глупости, что он с радостью и сделал.

Карандашик служил мне верой и правдой весь год, как и подаривший его Парфен Дмитриевич Малыгин. Я познакомился с ним в рюмочной на старом рынке, куда зашел подслушать какой-нибудь случай, писать по рассказу в неделю, признаюсь вам – безумие, но безумие счастливое. Я жил им этот год, забыв обо всем на свете, вслушивался в людское многоголосие вокруг, воровал нещадно все, что стоило своровать. Конечно, многое затерлось, но я выстоял во многом благодаря Парфену, он критиковал и постоянно подкидывал сюжеты из старинных газет, что читал, выйдя на пенсию. Парфен Дмитриевич Малыгин, сын учителя географии и внук репрессированного Советами сельского священника, всю жизнь торговал канцелярскими принадлежностями. Сперва пешком с баулом, позднее на раздолбанном «газике», под конец службы уже на «газели», он избороздил всю старгородчину. Торговал он нехитрыми наборами цветных карандашей, фиолетовыми и синими чернилами, дешевыми перьевыми ручками, козьими ножками, миллиметровкой, логарифмическими линейками, а под конец, фломастерами, цвета которых сильно отличались от естественной расцветки радуги. Деды Морозы, Снегурочки, зайчики и печальные крокодилы, заголовки стенгазет и акты о рождении появились на свет благодаря его труду. Любовные письма и доносы властям, поминальные записки и рецепты блинчиков с грибами не сохранились бы и не нашли адресата, если б не он. А сколько молока и картошки, огурцов и проса было учтено на клетчатых листках, вырванных из школьной тетрадки – начальная статистика жизни, давно канувшей в Лету. Мир существует не благодаря нейтронной бомбе, учил меня за рюмкой водки Парфен Малыгин, а потому только, что есть канцелярские товары, помогающие людям описать этот мир, донести его дыханье до близкого, до соседа, до последней лачуги в Мокрой Тундре, где доживает Ивановна, бывшая любовница оперуполномоченного Кротова, которого на всем белом свете помнит только она одна.

В рюмочной у рынка Парфен Малыгин, разделив со мной чебурек и пол литра, подарил мне первое душевное общение и простой волшебный карандашик.

– Хочешь сказать, таких нынче не делают? – поддел я его.

– Ни за что! – он категорично припечатал столешницу граненой стопкой. – Сам поймешь, после.

Он что-то говорил потом о правде жизни, что сродни сказкам, и о газетных сказках, далеких от жизни. Говорил он просто, мы враз подружились. Я навещал его весь этот год, читал ему зарисовки, что выводил помимо моей воли твердый и остро заточенный грифель его волшебного карандаша. Парфен слушал, иногда крякал возмущенно, иногда кивал головой, но чаще перебивал и пускался в рассказы, за которыми мы коротали вечера. Весь этот год он болел, сидел, укутавшись в старенький плед, в теплых валенках на босу ногу за огромным письменным столом.

– Ведь вот речь, слова – начинал он многозначительно, смотрел на меня мягкими глазами, вылинявшими до цвета промокашки. – Слова – это волшебство, – он выдерживал паузу и вдруг прыскал в кулак, как девица, услышавшая анекдот.

Он угасал тихо, понимал это, но не жаловался. Каждый день он терял по полсантиметра, что фиксировали карандашные засечки на двери в ванной.

Два дня назад, задумав новогодний рассказ, последний в цикле, я пришел к нему за советом. Карандашик превратился в огрызок, и я втайне молился, вдруг в его запасниках найдется еще один, жизнь без волшебного помощника страшила меня.

Парфен Дмитриевич посмотрел на меня со свойственной ему улыбкой: