Петр Алешковский - Институт сновидений

В этом смысле «Новый Старгород» с его сказочными сюжетами – не новость. Но Петр Алешковский стал сказочником не сегодня. Стоит внимательнее присмотреться к традиционно реалистическим на вид рассказам из второй части, и проявится то главное, что делает сказку сказкой, – чудо. Герои старого «Старгорода» многого не хотят, довольствуются малым, сознательно отказываясь от большого, – тем и спасаются, как будто в последний момент их что-то отводит от края. Иногда они и сами не подозревают, что чудом живут и что происходящее с ними – чудеса. Что драгоценные капли счастья собираются, как влага на пустынных растениях – по чуть-чуть («Живой колодец пустыни»). Обходят чудо и счастье только злых или совсем уж скудных душой, вроде инструктора Веревкина с турбазы («Счастье»). Даже у одиноких и обиженных – романтической продавщицы из книжного («Машенька»), Катюшки-девчушки («Отец и дочь»), маленького мальчика из рассказа «Эне, мене, мнай» – рано или поздно все образуется, хотя временами за них больно и страшно.

Есть в Старгороде и своя ведьма («Чертова невеста»), и свои юродивые – Васька Грозный («Две шапки») и Райка Портнова («Чудо и явление»), и свой праведник – Серафим Данилыч, из беспоповцев («Комолый и матушка Любовь»).

И все же чудо выходит здесь на поверхность жизни лишь однажды – в рассказе «Чудо и явление», да и то свидетельствует о нем экскаваторщик Горзелентреста Яков Смирнов в письме в редакцию журнала «Наука и религия». Оказывается, на старгородской земле может разыграться настоящая мистерия, со спором беса и ангелов за человеческие душу и тело и с обязательным посрамлением беса в конце. А сама Райка Портнова в своем зеленом пальто (уж не шинелишке ли?) и мужской шапке – чем не Ксения Петербургская, хотя до канонизации старгородской юродивой вряд ли дойдет дело – с ее-то шестью детьми от шести мужей. Разве что в Бога верила да медный крест носила.

Зато в Старгороде Новом – чудеса на каждом шагу. Обилие чудес – истинных и ложных – вот что отличает в этой книге Россию нынешнюю от России позднесоветской. Местная актриса бросается в воду и становится ундиной («Русалка»), тракторист Коля, въехавший в бандитскую «ауди», спасается от преследователей, превратившись в солёный огурец в бочке («Огурец и „змейка“»), Красавица жжет шкуру Чудовища, и оно превращается в отчисленного из Госавтоинспекции лейтенанта Иванца («Красавица и Чудовище»), а в окрестностях Христофоровского кладбища бродит жалобный оборотень в погонах («Взятка»). В каждой из новых старгородских историй обязательно есть превращение, даже если и обходится без видимого волшебства. Чем не превращение – покаяние («Перемена сознания») или внезапная перемена жизни к лучшему, когда неотвратимое одиночество отступает («Институт сновидений»)?

Да и сами сюжеты Алешковского – сюжеты-оборотни, вечные истории человечества, пересказанные на языке современности. При желании можно разыскать все литературные и мифологические источники – и лежащие на поверхности, и хитро спрятанные автором. Но сталкиваясь с непридуманными случаями из самой жизни, с реальными историческими фактами, старые повествовательные схемы преображаются и оживают.

Не случайно тема оборотничества в прозе Петра Алешковского (не только в этой книге) – одна из постоянных. Его герои живут во времена перемен, выбрасывающие человека из привычных ролей и ниш, заставляющие его изменяться не постепенно и естественно, а очень быстро, – перекидываться, одним словом. Так происходят превращения в волшебных сказках: ударился Иван-Царевич оземь, и полетел соколом в небесах. Вот и летают: кто – соколом, а кто, как новый хозяин Старгорода Мелкой, – сорокой-воровкой, которая, как известно, птица недобрая, ведьмовская и мистическая («Горизонталь и вертикаль»). Бывший «афганец», бизнесмен Сашка Пугач, затравленный местным милицейским начальством, мстит своим обидчикам в образе огромного сома («53: 76»). Криминальный авторитет и прежний властелин города временами уходит в лес и обрастает чешуей доисторического чудища. И, как доисторическое чудище, гибнет, пристреленный из карабина новыми хозяевами жизни – генералом и его свитой («Ящер»).

Расхожие метафоры, вроде «ящеров, которые вымерли, этот последний остался» или знаменитых «оборотней в погонах», вдруг становятся буквальными, разворачиваются в сюжет, одновременно и древний, и новый. Человеческое и звериное сосуществуют в героях Алешковского как-то особенно близко, вне этих метафор и банальной басенной морали. И здесь, видимо, не в одной только меняющейся современности дело.