Александр Мелихов - Настоящий мужчина

Иридий Викторович почувствовал, что все свое выстраданное доцентство и чистенькую квартирку он сей же миг не колеблясь обменял бы на пожизненный лечебно-трудовой профилакторий, чтобы только научиться спокойно – от удовольствий он давно отрекся! – спокойно барахтаться в грязи и строго утилитарно смотреть на женщину как на незначительную часть ее самой. В этот миг автобус дал возможность от души взвыть с ним заодно, но тут же предательски умолк. Иридий Викторович поспешно сменил безнадежное мычание на судорожный кашель, но было поздно – на него стали оглядываться с удивлением и недовольством. Дисциплинированная душа немедленно подтянулась, а Иридий Викторович заспешил к выходу, хотя ехать ему было еще довольно далеко.

Всем удовлетворенные люди, надвигавшиеся на него на встречном эскалаторе, удерживали его на ногах своими строгими взглядами: благодарение Богу, они еще позволяли себя слушаться. Если бы они еще позволяли стонать...

Из земных недр надвигался широкомордый глазастый поезд, и Иридий Викторович с внезапно снисшедшей ясностью, которая возникает только при повиновении высшей силе, понял, что он сейчас сделает, и шагнул к краю платформы. С невозможной для этого света отчетливостью увидел два бесконечных, беспощадных рельса, неотвратимо легших на обрубки шпал, увидел чисто вымытый и окрашенный бесконечный бетонный желоб для принятия крови... Нужно, чтобы сначала ударило, тогда уже не страшно... Выждать секунды две, а то успеет затормозить...

Иридий Викторович сделал шаг назад, застыл, а потом начал заносить уже не подкашивающуюся, а просто несуществующую ногу для последнего и решительного шага.

– Так вы будете проходить или нет? – резко поставил его на место властный дамский голос.

– Пожалуйста, пожалуйста, – засуетился Иридий Викторович, поспешно пропуская строгую классную даму, вновь ошарашившую его еще и неким классовым сходством с матерью – отсутствует малейшая тень виноватости в лице. Не то что у него...

Дама приняла его швейцарскую угодливость как должное и сурово вступила в вагон, покорно, как весь мир, улегшийся к ее ногам. Иридий Викторович прошмыгнул за ней – съехавшаяся резиновая щель защемила ему хвост. Так вот кому он всю жизнь повиновался, воображая, что подчиняет личное общественному. Подчинял, подчинял – пока не начал видеть антиобщественной и постыдной собственную жизнь. Доверяя старшим, он считал стыдное стыдным всерьез, а не напоказ, как делают другие. Другие – вот все эти бабуины – увильнули, благодаря своему мошенничеству, спасшему их от всех общественных норм: их учили не лгать – а они лгут, их учили не красть – а они крадут, их учили не бесстыдничать – a oни бесстыдничают. Всю свою мораль эти дамы придумали только для того, чтобы вырвать зубы у своих соперников, а самим тем временем отращивать клыки на беззубом просторе или похабничать под атласным одеялом.

А лучше всех, как всегда, устроились самые наглые – кто не просто увильнул, а начал еще и воспевать запрещаемую мерзость, воспевать грязь, в которой барахтается. Из желания сделать грязь аппетитной, состряпать кремовые розочки из испражнений и возникло все искусство – самые роскошные цветы растут на границах запретной зоны.

Он всегда слушался старших, а они в погибельную минуту – да еще и с презрением – бросили его на произвол стихий – расхлебывай сам со своей Лялей, ими же вымуштрованной... Описать бы все это как есть – без цветов, а с кровью, дерьмом, соплями, – пусть бы узнали, что такое настоящий мужчина! Но ведь они так все устроили, что этого и рассказать нельзя... Да! ведь они еще и лишили его права на трагедию – условились считать трагическим только непримиримый конфликт исторически значительных характеров, связанных с классовой борьбой. Вот в чем, оказывается, заключен демократизм Чернышевского: трагическое – это просто ужасное в человеческой жизни, не важно, в чем оно заключается и с кем происходит. Любые муки любого человечка – это тоже трагедия, да, да, да! Вы со своим Лениным устроили так, что уважается только трагедия борьбы. Но самая трагическая из трагедий – это ТРАГЕДИЯ ПОСЛУШАНИЯ!!!

Иридий Викторович бросал на даму такие грозные взгляды, что она презрительно измерила его – толстенького, лысенького – не знающими сомнений, а потому и жалости глазами и отвернулась. Но это не укротило его.

Но когда с тем самым проклятым лязгом перед ним начали разъезжаться дверные пластины лифта, прежний ужас окатил его, а сердце снова изнуряюще заколотилось. Он бешено выскочил на улицу, в светящийся чум, воздвигнутый из бисера фонарем среди безбрежной тьмы. Иридий Викторович в отчаянии воздел глаза к небесам. Неиссякаемые сонмища невесомого бисера надвигались с небес, расходясь вокруг его головы в разные стороны, словно выпрыскиваемые из гигантского невидимого пульверизатора. Но когда смотришь на них сбоку, они стройными рядами без устали расчеркивают воздух в косую миллиметровку. Внезапно Иридий Викторович присел от еще небывалого кинжального удара в груди и, пока приседал, успел заметить, что стройное черчение исчезло, а бисеринки замельтешили в воздухе кто куда – во все стороны, а кое-кто и обратно вверх. Потусторонним сознанием он догадался, что невольно присел с их же скоростью – оказался как бы одним из них... Вот что бывает, когда перестаешь смотреть на массы со стороны: войдешь внутрь – и стройные ряды превращаются в мечущихся одиночек.