Меир Шалев - Несколько дней

— Никогда не разрезай гранаты ножом, Наомиле, — сказала она, — железо портит весь вкус.

Юдит добывала из плода зернышко за зернышком, раскачивая их пальцами правой руки, затем переправляла в левую ладонь, сложенную лодочкой, а оттуда — в рот.

— Это мамины деревья! — злился Одед.

— Вот и ешь вместе с нами, — примирительно отвечала Наоми.

— И чтоб ни зернышка не упало, — шутливо произнесла Юдит, — кто уронит хоть одно — проиграл!

Сегодня никто не ест гранатов с этих деревьев. Каждую зиму на них квартируются малиновки, каждой весной они расцветают пунцовыми цветами и родят богатый урожай. Повинуясь необъяснимому чувству долга, я укрываю от птиц несозревшие плоды гранатов газетными колпаками, как мама когда-то, однако спелыми я их не собираю. Лето близится к концу, птицы и ветер треплют и рвут бумагу на ветвях, а по кровоточащим трещинам на боках переспелых гранатов ползают фруктовые мушки, знаменуя собой начало осени. Затем кожура на плодах высыхает и твердеет, и висят они, как маленькие мумии в потрепанных саванах.

— Может, ты перестанешь петь Наоми эти свои колыбельные? — возмущался Одед.

Горечь и отчужденность сделали его лицо совсем недетским, и даже походка Одеда была походкой взрослого человека. По вечерам Юдит укладывала детей спать, рассказывая им на ночь разные истории и сказки. Преданность и любовь, сквозившие в каждом взгляде Наоми на Юдит, ужасно злили Одеда.

— Мамины сказки были интереснее, — тихо и с досадой сказал он.

— Я не ваша мама, — Юдит убрала одеяло с его лица.

Она внимательно посмотрела на мальчика. Одед никогда не забудет этот взгляд. Даже сейчас, когда он вспоминает тот вечер, можно услышать голос маленького перепуганного сироты.

— Если хочешь поссориться со мной, — сказала Юдит, — не прячься под одеяло. Ты уже не ребенок. Вылезай и давай ссориться.

Краска смущения залила лицо Одеда, а Юдит, ласково погладив его по щеке, пожелала детям спокойной ночи и ушла к себе — к своим коровам, одинокой постели и полуночным крикам.

— Сходи к ней, папа, — попросила Наоми как-то ночью, стоя у постели Рабиновича, но тот лишь отрицательно покачал головой. — Я схожу с тобой. Мы просто зайдем и спросим у нее, почему она так кричит.

— Не стоит к ней ходить, — ответил Моше.

— Тогда я сама пойду.

— Ты никуда не пойдешь! — Рабинович подскочил на постели. — Никто никуда не пойдет! Взрослые люди плачут не для того, чтобы к ним кто-нибудь приходил, она поплачет немного, и все пройдет.

Но однажды Наоми не вытерпела. Она прокралась в темноте к самому хлеву, ухватившись за водопроводную трубу, вскарабкалась на прислоненное к стене корыто и заглянула внутрь, пытаясь разглядеть получше бледный силуэт с темными пятнами широко раскрытого рта и глаз. Широкая и шершавая ладонь Рабиновича, внезапно возникнув перед глазами, моментально зажала ей рот, а вторая рука подняла ее и прижала к себе.

— Мы не должны подавать виду, что слышим это, — прорычал Моше на ухо Наоми, унося ее обратно в дом.

Стоило ему ослабить захват ладони, прикрывавшей рот девочки, как оттуда полетели быстрые слова вперемежку со всхлипами:

— Вся деревня ее слышит, папа! И она прекрасно понимает это! Даже дети в школе говорят…

— Неважно, кто и что говорит, — отрезал Моше, — а вот ходить к ней тебе совершенно незачем.

— Люди думают, что это она из-за тебя, — выдохнула Наоми.

— А ну-ка закрой рот, а то я его полотенцем завяжу! — вскипел Моше. — Вырастешь — поймешь все сама.

Крик, острым лезвием рассекавший гладь ночного воздуха, понемногу рассеялся, затянулись невидимые края глубоких ран, которые он оставил.

— Так же, как и у женщины там, внизу, никогда не остается ни шрамов, ни отметин, — доверительно поведал мне Яаков, подливая в рюмку еще чуть-чуть коньяку. — Только родившиеся дети оставляют там следы — не любовь, не измены и не мы, мужчины. Только в плоти наших матерей мы оставляем шрамы, не в плоти наших жен. На лице и на руках отпечатывается вся жизнь. И с нашего шмекале [75] Шмекале — мужской детородный орган ( разг. идиш ). тоже ничего не стирается. Кто умеет эти знаки различать — читает на своем шмекале, как в дневнике. Это мне Глоберман однажды сказал: «Как кольца на срубе дерева». Вот здесь — счастливые годы, а тут — тяжелые, имена и даты… Есть такая скала над озером Кинерет, на ней видны следы, которые указывают на уровень воды из года в год. Так это и у нас, мужчин. А женская плоть — как само озеро Кинерет — ни бури, ни лодки не оставляют на нем никаких следов. Разве можно разглядеть в утреннем воздухе отпечатки ночных криков?