Алексей Варламов - Дом в деревне

Его презрение к общественному строю доходило до такой степени, что, заядлый охотник, он даже перестал охотиться после того, как в области ввели охотничьи билеты и лицензии. Старик не мог смириться с тем, что на земле, где испокон веку охотились его предки и никому не давали в том отчета, он должен идти к кому-то на поклон за путевкой. Новая власть была для него властью оккупантов, и он не хотел уступать ей ни в чем. Хотя когда его звали в особо трудных случаях поработать на пилораме или посмотреть сломавшийся механизм, он шел и помогал, втайне весьма довольный, что обойтись без него не могут.

После этого дед начинал поносить колхозное начальство за бесхозяйственность:

– Тракторов да комбайнов в колхозе, почитай, полсотни. А хлеб все равно из района возят. Как отняли у мужиков лошадей, так и не стало ничего. Ни дорог, ни хлебов. А мельницы зачем порушили?

Нерентабельны стали? Хрена-ка! Чтоб мужика привязать. Мужик с лошадью и мельницей плевать на всех хотел. Он сам проживет и сам решать будет, какая ему нужна власть. А теперь живем у товаришшей на их милости. Захоцут – привезут хлеб, а не захоцут

– не привезут.

Сам он, когда весною сажал картошку и лук, никогда не шел на поклон к трактористу. Брал колхозную лошадь, запрягал ее и перепахивал всю загороду. Пока были силы, старики держали корову, теленочка или поросенка. В избе имелся стратегический запас спичек и соли, и мой единоличник был готов в любой момент оторваться от сельповского снабжения и пуститься в автономное плавание. Последние лет тридцать он никуда из деревни не выезжал, и никакая сила не заставила б его тронуться с места. Он врос в эту землю, где родился и где точно знал, что умрет.

Однако при этом дедушка вовсе не был чужд достижений науки и техники, обожал всяческие механизмы и сено косил не косою, а чешской сенокосилкой, которая постоянно ломалась и которую он с завидным упорством чинил.

Он казался мне осколком той рухнувшей цивилизации, следы которой, начитавшись беловского «Лада», я надеялся здесь найти.

В своем прекраснодушии я воображал, что в русской деревне я встречу христианский дух, но с грустью обнаружил обратное.

Обитатели Падчевар к религии были равнодушны. Конечно же они по-своему молились Богу и просили о заступничестве. Но это был скорее родительский страх за детей и внуков, хозяйский – за огороды и скотину, вера, перемешанная с суеверием, что бывает очень часто, когда человек лишен церковного окормления. Их нельзя было в этом обвинять. Все церкви и часовни в округе порушили в коллективизацию, и до последнего времени ближайший храм находился в Вологде, до которой был день пути. Праздники для большинства селян давно превратились просто в лишний повод выпить. Дед был, вероятно, единственным человеком на всю

Осиевскую, кто читал Библию, на свой лад ее толковал и прочно держался старины. Со своей гордыней он вряд ли был большим христианином – в его характере скорее было что-то старозаветное.

Подобно тому как для староверов неизменяемость их обычаев есть знак приверженности дониконовской эпохе, для Василия Федоровича она была знаком непоколебимой верности доколхозным временам.

Он более жил в прошлом, чем в настоящем, и без устали рассказывал мне про былые деревенские торжества, которые помимо общих для всех крестьян Пасхи, Вознесения, Троицы, Петра и

Павла, Ильи-пророка, Преображения, Успенья, Покрова, Николы и

Рождества в каждом селе были своими и отмечались в день престольного храмового праздника. В Падчеварах таким был

Михайлов день – двадцать первое ноября. На этот праздник – очень удобный по времени, оттого что приходился он много позднее окончания полевых работ, – всей деревней под присмотром опытных стариков варили густое и тягучее солодовое пиво. Тут же рядом крутились ребятишки, которым доставался вкусный солод и пряники, приходили гости из соседних деревень, и кумовья угощали пивом друг друга. До утра плясали по избам и бродили по улицам с гармонью парни и девки. И хотя в тридцатые годы церковь Михаила

Архангела разрушили, гулять и пить пиво продолжали еще долго, пока на хрущевской богоборческой волне не запретила поминать таким образом престол местная власть. Колхозники довольно легко смирились с запретом, променяв Михайлов день на праздновавшуюся двумя неделями раньше годовщину социалистической революции, или, как тут говорили, Октябрьскую, и ни понять, ни простить землякам этого отступничества дед в душе не мог.