Анатолий Друзенко - Rrzepraszam Варшавская история

Классик рекомендовал по капле выдавливать из себя раба.

Я не могу выдавить цензора.

Шурует в голове, как черт в табакерке:

Перед новым, 1979 годом наступил конец света.

Город замело, и он остолбенел.

Трамваи застревали в заносах.

По телевидению объявили: острая атака зимы.

Очумелым от метели гражданам сообщили: на работу можно не выходить.

На улицах – редкие добровольцы с лопатами.

Информация напоминает фронтовые сводки: в сторону Кракова поезда с углем и хлебом прошли, на Гданьск – застряли.

Ударили морозы. Дворников умоляют заделывать щели в подъездах.

Острят: у нас четыре стихийных бедствия в году – зима, весна, лето и осень.

Позвонил Ермолович:

– Как вы там?

Я хорохорюсь:

– Нормально. В корпункте градусов пять. Сижу в пальто.

– Надо переждать. Не захворайте там!

– Постараемся.

Подошел к окну.

Несколько грузовиков со щитами кружили по рондо, сгребая снег на обочину. Редкие прохожие семенили через улицу.

Представил, как Бернар передает репортаж в “Фигаро”, и пошел к холодильнику: там еще оставалось от новогоднего стола.

Спустился в киоск “Руха” – за газетами.

Петляя между сугробами по узкой, с провалами, тропе, увидел ползущего по-пластунски старика.

Зачем?

Присмотревшись, понял. Старик упорно передвигал тело к пустой бутылке, торчавшей из снежной горы.

У киоска ни души.

Когда спрашивают газету “Жиче Варшавы”, второе слово не произносят.

– “Жиче”, – говорю.

– Какая жизнь, проше пана! – таращится Богуслав, хозяин киоска. -

Нет никакой жизни.

– Еще не привезли?

– А что пан редактор хотел? Они хлеб развезти не могут!

Увидев меня впервые, Богуслав не скрывал удивления: пан совершенно не похож на пана Ермоловича!

Не от него первого я это слышал и злился: почему я должен быть на кого-то похожим?!

Богуслав уже в годах, но выглядит молодцом. Впечатление меняется, когда он выходит из своей будки: поскрипывающий протез, палочка в руке, одышка.

Глядя на него, я вспоминаю Михаила Владимировича, нашего учителя словесности. После ранения ему ампутировали ступни, и он ходил с тростью, элегантно выбрасывая ее вперед.

Однажды в годовщину восстания мы столкнулись с Богуславом в пивной.

Он разговорился:

– Я в специальную группу входил. Ликвидаторов. Не дай Господь…

Профессионально осушив кружку и смахнув пену с верхней губы, продолжил:

– Мы ликвидировали провокаторов. Помню, как пристрелил потаскуху.

Она двух наших выдала немцам. Упала, обхватила мои колени. А я что?

Молодой! Нажал курок – и готово. Теперь снится, курва…

Наконец стихия выбилась из сил, и об острой атаке зимы забыли.

Терпел я, терпел и в конце концов занялся ремонтом своей “Волги”.

У нее дырявый глушитель, и она ревет, оправдывая прозвище: самый легкий в мире танк.

В Варшаве первый месяц я к машине не подходил.

За руль силком меня усадил Прокофьев, оператор Центрального телевидения.

Ездили с ним по утрам в воскресенье, когда героический город дрых почем зря.

Затем я приступил к самостоятельным вылазкам. За мной увязывался Егорка.

– Сына угробишь! – волновалась жена.

Выезжаем на рассвете.

Мост через Вислу, по набережной, дальше – широкие, в асфальте, аллеи вокруг огромной арены.

У стадиона – переходный период: спортивным сооружением уже перестал быть, а барахолкой – еще не стал.

Я наматываю круги.

Егор просится на колени, чтоб подержаться за руль – на ходу.

– Нельзя, – огорчаю любимого сына.

Он сопит, вот-вот заплачет. Вдруг спрашивает:

– Пап, а ты шофер начинающий или кончающий?

Ах ты мой сероглазый предсказатель!

“Волга” попалась с дурным характером, и я снова обратился к Прокофьеву.

Не только классный оператор, но и лихой шофер, Юра знал всех лучших в Варшаве автолекарей.

И его, кстати, многие знали: Прокофьев часто появлялся и на польском телеэкране.

Гаишники останавливали и, узнавая: “О, пан редактор!” – брали под козырек.

…Осмотрев мотор, Юрий ставит диагноз:

– Это не машина. Это могила неизвестного собкора.

Едем в сервис.

Восторженные объятия с паном директором, бутылка “Столичной”, машину поднимают вверх, и уже польский Кулибин качает головой:

– Странная у вас, у русских, система.

– Система зажигания? – подмаргивает Юра.

– Ага, – гогочет слесарь. – У нас тоже с зажиганием что-то не то.

Жена Герека в Париж летает за парфюмерией, а сын премьера в