Борис Екимов - Предполагаем жить

Потом появился человек, тоже неожиданно, из тьмы. Что-то рухнуло, закряхтело и застонало, по звукам – живое.

Илья вначале испугался, смирил дыханье, но через время все же спросил шепотом:

– Человек?..

– Человек… – прохрипело в ответ. – Вода есть?

– Есть…

Взяв бутыль, Илья осторожно продвинулся к тому месту, где слышалось редкое и тяжкое сопенье. Наткнувшись, он не сразу, но передал бутыль и, отступив, слушал, как человек пьет жадно, со всхлипом, захлебом.

Напился и стих.

– Хлеб есть, – сказал Илья.

– Не надо. Все… – ответил из тьмы человек и смолк, тяжко дыша и порою постанывая и замирая.

Так было долго. Илья вернулся к своему ложу, тоже затих, а потом, вспомнив, сказал:

– Лежак есть, чтобы не на бетоне…

– Потом… – донесся короткий ответ.

Илья успел задремать ли, забыться не один раз и слышал все те же звуки: вздохи, порою кашель и хрип.

И лишь через долгое время новый узник спросил:

– Лежак есть?

– Да, да, – с готовностью отозвался Илья, – из досок.

Он отыскал лежак и притащил его волоком. Еще раз предложил:

– Хлеб есть.

– Не надо, отъелся, – тяжко вздохнул человек, копошась во тьме, устра иваясь, и потом, уже притихнув, спросил, определив по голосу:

– Молодой?

– Молодой…

– Чей же ты?

– Хабаров.

– Хабаров? Сын, что ли? Алексей?

– Нет. Я – младший сын.

Невидимый собеседник помолчал, а потом успокоил:

– Тогда не дрейфь. Мамка тебя вытянет.

Эти слова были таким облегчением для души, для сердца среди горечи, тьмы, так было хорошо, сладко это услышать и поверить словам, что

Илья не выдержал и заплакал слезами счастливыми. Желая отплатить добром, он спросил:

– А вы кто?

– Я уже никто. Меня уже нет и не будет. Некому меня выручать. – Он смолк. Но через время продолжил: – Мамка-то есть… – и заговорил ти ше, но быстро, горячечно: – Есть у меня мама. Слава богу, живая. Но она… Ты молодой, ты отсюда выйдешь и будешь жить. Прошу тебя, когда- нибудь съезди на хутор Скиты, это на Дону. Она живет хорошо, с дочерью. Но обо мне будет плакать. Ты съезди и скажи. Не говори про сегодняшнее. Просто скажи, что встречались, были вместе, просил передать только для нее, но чтобы молчала: уехал, мол, далеко, за границу, не могу подать вес ти до времени, до поры. Пусть думает, что живой. Она поверит. Хутор Ски ты, на Дону, тетя Фиса, знают ее… Так и скажи: уехал далеко, за границу. Весть не может подать.

Но живой!

Долгое время прошло – час ли, два. И вновь услышал Илья слова спокойные, тихие, обращенные вовсе не к нему:

– Возле воды… У воды надо жить… Просто жить… Все равно где…

В Антибе, в Коктебеле, на Скитах, в Коршевитом. Домик у воды и покой. Вот и все. Больше ничего не нужно. Ничего. Остальное все – глупости. А у тебя, парень, все хорошо кончится. Потерпи немного.

Тебя не тронут. У тебя не только мамка есть, но и Ангелина…

Откуда он знал про Ангелину, этот неведомый, невидимый во тьме человек?

Ангелина… Одно лишь имя – и уже приходит теплое забытье. Ангелина

– она словно старая сказка из дней далеких, детских. "Илюшеч-ка…"

– услышал он голос Ангелины ли, мамы Ани, как звал с малых лет.

Услышал – и сделалось вдруг светло и тепло, потому что опустилось рядом что-то большое, светлое, теплое.

Это была Ангелина, пышнотелая, в белом платье. А может быть, мама.

"Илюшечка…" И он утонул, как в детстве, забылся в теплых женских руках.

Но лишь на срок короткий. Ангелина ли, мама исчезла. И снова рядом горячечное бормотание:

– Все… Все… Ничего нет. К мадаме обращайтесь. Теперь мадама – хозяйка… Теперь я голый-босый. Все у вас и у мадамы… Все. Из дела вы шел. Мама, приеду я, потерпи. Подожди. Галя… Прости…

Говорю вам, все у мадамы… Все! Ничего нет! Не мучайте меня, убейте! – Слышно было, как человек вскочил, тут же рухнув, и смолк.

Илья побоялся встать, подойти. Человек вовсе стих, может быть, уснул, а может, и умер.

Но снова из тьмы раздался голос. Спокойный, ровный, словно баюкающий…

– Потерпи. Тебя выручат. Тебе жить и жить. Потерпи… – И тут же, словно обрыв в забытье, бормотание, всхлипы: – Домик у моря…

Малень кий. Вода… Небо… И больше ничего не надо. Отпустите, я все отдал. Не мучайте меня. Убейте лучше… – и захлебывался во плаче, стихал.

Черная могильная тьма и могильная тишь; чужая боль на грани жизни и смерти. Сжималось сердце от сокрушенья и страха. Вот так же и сам он скоро будет смерти просить. Единственное утешение – слезы, которые лились и лились, умиряя боль, а губы сами собой шептали и шептали: