Николай Климонтович - Последние назидания

Полное разочарование в официальных идеалах как раз совсем не мучило

– мы тогда над ними лишь звонко смеялись, много тяжелее давалось столкновение с миром за окном. Впрочем, меня интересовали вещи весьма далекие и от политики, и от математики, и от, скажем так, народной жизни: стихи, кино, фотография, биг-бит и, конечно, девочки. Однако все это не спасало от приступов ранне-молодого уныния, когда я не мог ума приложить, зачем меня поселили посреди этой неуютной страны, дали тело и лицо, казавшиеся то любимыми и прекрасными, то донельзя отвратительными; зачем вручили сам ум, если я глуп и так многого не знаю и не могу понять; зачем сама жизнь, и есть ли Бог, и в чем толк и замысел оружающего мира, и вообще хорош ли я или есть меня лучше? Последнее предположение, тщательно вытесняемое, прорываясь, повергало в безысходное отчаяние… И одиночество, конечно, и жалость к себе.

Нет, это не был обычный маниакально-депрессивный синдром – грубое практическое изобретение коновалов-психиатров: это были чуткость, нервность, открытость окружающему воздуху, – при самовлюбленности и нагловатости, сменяющихся приступами застенчивости и даже мнительности. Вот, скажем, отношения с теми же девицами. Я пользовался у них успехом и – в случае если объект не был с очевидностью совершеннее меня – шел напролом. Это как правило приводило к скорому успеху, здесь проблем бедняги Сереги Гвоздева у меня не было. Но рано или поздно я стал замечать, что потребляемый мною товар, пусть подчас и ярко упакованный, на поверку оказывался, скажем мягко, не лучшего качества, и этот результат неминуем в любой сфере активности, коли человек идет самым легким и до него неоднократно проторенным путем. А расхожий известный мне с отрочества афоризм, что, мол, ухаживание – дело не барское, при известной пытливости не всегда выдерживал проверку. Напротив, выяснялось, что грубое и неразборчивое потребление лиц дамского пола есть как раз удел шоферов и истопников.

Но это сейчас гладко выходит на бумаге, а в семнадцать лет разобраться во всех этих нюансах сложно и нет времени, поскольку вперед влечет слепой и неослабевающий инстинкт завоевания с клинком наперевес. Это уж потом я узнал, что либидо, учил дедушка Фрейд, должно сублимироваться и претворяться в творческий акт, что за каждую ночь с женщиной, юноша, мы теряем том и что чрезмерный

Шопенгауэр призывал вообще отказываться от этого дела, как убавляющего мужской ум. Какой там…

В дореволюционные времена студенты ходили в казенные публичные дома.

Или, если повезет, соблазняли родительских горничных. Или

тараканили – словцо из семейного лексикона братьев Чеховых – крестьянских девок, пребывая на каникулах в деревне. Большевики отменили стыд и платную любовь, пассия Ленина, воспитанная на идее фаланстера, выдвинула теорию стакана воды, и на смену уличным солдаткам любви пришли комсомолки, и так продолжалось ни шатко ни валко вплоть до того, как российский практический социализм закачался и рухнул. Тут опять возобладал марксистский закон товар – деньги – товар, но блаженная юность моего поколения пришлась, слава богу, на другие времена: бескорыстных доброволок любви было пруд пруди.

Местом охоты я и мои дружки избрали многочисленные злачные заведения проспекта Калинина. Здесь было непредставимо дешево, к тому ж выпивку мы, как правило, приносили с собой, беря в буфете для близира лишь по бокалу дешевого сухого вина, кислого рислинга там или алиготэ. Нам стоило лишь расположиться за столиком, как девицы слетались. Многие были уже знакомы и использованы, но у них всегда находились еще нераспробованные подруги. Конечно, легкость тогдашних отношений между полами была совершенно невообразима старшему поколению: оно кое-что слышало про социалистическую революцию, но про сексуальную – ни звука. Для нас же проблема была не в том, чтобы найти партнершу – спрос в этой части не догонял предложение,- но

куда вести. Хороши, конечно, были ночные скверы летом, теплые парадные и пыльные чердаки осенью и зимой, но эти прибежища годились лишь для скорых собачьих удовольствий. По-видимому, проникнувшись идеей эмансипации, а главное, боясь тем январем отморозить себе задницу где-нибудь в подворотне, я и потащил спьяну только что обретенную подружку к себе домой. Ведь я уже был совершеннолетним и, возможно, бессознательно совершал пробный заход, предпринимал своего рода демарш…

Когда девица была изгнана, я не слишком огорчился, хотя, конечно, пожалел, наверное, что не прижал ее предварительно в подъезде. Но она сыграла свою провокативную роль: ситуация накалилась, именно сейчас решалось – отстою ли я свои права. Это мой дом, сказал я веско, как мне представлялось. Лицо отца омрачилось. Здесь нет ничего твоего, сказала мать. И добавила, что если дело так пойдет и дальше, то у тебя никогда ничего своего не будет. Отец же молча разглядывал меня, и глаза у него дрожали. Это твой выбор, сказал он скорее утвердительно, чем задавая вопрос, и намекая, наверное, на изгнанную девицу. Я нагло пробормотал что-то в том духе, что, мол,