Павел Крусанов: Американская дырка

– Как ты меня нашла?

– При тебе визитки были, – улыбнулась нежно, как улыбаются ребенку,

Оля. – Менты позвонили в “Карачун”, сказали, что ты в Порхове, в больнице, без сознания. Я чуть с ума не сошла! Абарбарчук похлопотал – тебя в Псков перевели, палату вот отдельную устроили…

Действительно, проще простого.

Минуту спустя Оля сидела на моей кровати, мы держали друг друга за руку и со счастливыми слезами на глазах ворковали, как влюбленные подростки, только что взаимно открывшиеся в своих чувствах.

– Там, в “Лемминкяйнене”, мы смотрели каталог “Tropical insects”, – сказала Оля. – Выбирали тебе жуков ко дню рождения. А ты что подумал?

– Я… я… – Я не знал, что сказать. Конечно, я подумал не то.

– На, маленький, держи. Дурной тон какой-то – чуть не убиться в собственные роди2ны! Убился бы – кому дарить подарки?

Из кармана больничного халатика Оля извлекла огромного южноамериканского дровосека-титана. Он лежал на мягкой подстилочке, устроенной поверх картона, и был туго затянут целлофаном, прискобленным степлером к той же картонке, – так называемый “сухой материал”, который после размягчающего эксикатора можно расправлять, как хочешь. О-о, это был царский жук! Царский! Темно-коричневый, с шипами по бокам переднеспинки, ребристыми надкрыльями, хитиновыми щетинками на чемпионских усах и мощными мандибулами – каждый из его пятнадцати сантиметров был прекрасен, и вся эта красота едва умещалась на люткиной ладони. Этой красотой – особого сорта – можно было пугать детей, и те пугались бы…

На первый взгляд жук казался немного тяжеловатым, как тяжел для эллина мясистый зиккурат, но он был монументален – ничего не скажешь. Я знал, что зверь этот довольно редок, – даром что ловят его лишь во время лета в феврале-марте, так еще местные индейцы издавна пристрастились употреблять его личинки в пищу и уже почти сожрали весь вид, как аборигены с архипелага Фиджи под корень сожрали своего эндемика, крупного усача Xixuthrus heyrovskyi – осталось лишь несколько редких экземпляров в коллекциях. Что тут попишешь – чистые французы, потому что те едят даже то, что не едят китайцы.

Надо ли говорить, как я обрадовался?

Оля явно была удовлетворена моим видом, хотя сама, как эллинка по духу, подозреваю, сомневалась в эстетической безупречности своего выбора.

– Меня Увар привез, – сказала она и махнула рукой. – Он там, за дверью ждет.

– Так пусть заходит, – милостиво разрешил я.

За жука я был ей страшно благодарен, но еще больше я был признателен

Оле за то, что она ни словом не обмолвилась о Капе. Иначе бы со мной случилась ипохондрия. Ведь, как ни крути, ожидающий нас с люткой один на двоих чудесный свет, обещанные нам покой и воля зиждились на костях. Отныне, увы, мне предстояло нести это бремя до конца – нести без истерик, с обреченным достоинством, как верблюд носит свой горб, как ворон носит в себе целое кладбище.

Увар вошел и барственно проследовал к моей постели. Интересно было проверить, сработает ли вновь моя провидческая оптика, не выдержавшая сияющей картинки нашей с люткой идиллии, или хрусталик помутнел серьезно, навсегда? Черт побери! – мой новый дар ослеп, я потерял его, по сути, толком не успев к нему привыкнуть. Не говоря уже об извлечении возможных выгод. Я знал об Уваре только то, что знал, – его грядущее и темные провалы прошлого были от меня надежно скрыты. Что ж, теперь по крайней мере я представляю, как от счастья слепнут люди…

– Ну что, Америке кердык, – вместо приветствия сказал Увар.

Тут только до меня дошло, что, выйдя из больницы, мне вновь придется заниматься коммерческой энтомологией – изготовлением жучиных рамок на продажу – и тем, возможно, уже довольствоваться до конца.

Зарабатывать деньги суетой мне не хотелось. Я посмотрел на Олю.

– А “Танатос”? Контора пишет?

– Абарбарчук всех отправил в отпуск, – сказала лютка. – Возможно перепрофилирование. Он звонил с утра – хотел узнать, когда тебя удобно навестить.

– Да пусть приходит, когда хочет. – Я больше не видел в Капитане соперника. Напротив, я был полон раскаяния за свои прежние фантазии и заочно чувствовал себя перед ним немного виноватым.

Впрочем, я знал за собой это качество – стыдиться наперед. И знал, что стыд этот пустой – люди, если они не законченные подлецы, более снисходительны друг к другу, чем самим им мнится. Как правило, мы стыдимся взаимно, чему приятно удивляемся при встрече. Так что, не будь Капитан трансцендентным, он тоже непременно испытывал бы легкий стыд. Стать, что ли, тоже запредельным? Оставить позади все уровни человеческого состояния и освободиться от свойственных им, этим состояниям, предрассудков и ограничений. Стать трансцендентным и свинячить без сердечного укора. Чего стыдиться-то – я же и впрямь почти что умер.