Михаил Левитин - Лжесвидетель

Но запах, запах! Неужели у него такой дурной вкус?

– Милая фрейляйн, хотели бы вы жить на необитаемом острове?

– Нет, – быстро ответила Фанни, – я хочу жить только у себя дома. Я немка.

– Ну хорошо, – засмеялся он. – А если бы вы не были немкой?

Цыганкой, например, или даже еврейкой? Человеком без родины.

– Я немка, – повторила Фанни, чувствуя, как мизинец фюрера медленно и неотвратимо входит ей под ребра.

– Кто знает, кто знает… – задумчиво повторил фюрер, проворачивая мизинец. – Мы не можем быть уверены в чистоте нашей крови.

– Но мой фюрер, – сказал Бор.^10 У него начало подергиваться лицо.

– Эта девочка племянница фельдмаршала.

– Ну и что? – неожиданно произнес Гебб.^11 – В этой девочке по крайней мере четверть еврейской крови.

– Это неправда, – возмутился Гер. – Я прошу прекратить в моем доме выяснять совсем нетоварищеские отношения. Вы не смеете так говорить о моих родственниках.

Но фюрер как бы не заметил признаков надвигающегося скандала. Он был занят только Фанни.

– Ах, евреечка, – сказал он и незаметно для остальных шепнул ей на ухо такое, от чего Фанни, поверив услышанному, могла бы сойти с ума.

– Сестренка.

И тут же, отстранив от себя, спросил твердо:

– Ну так что, поедем или не поедем на Мадагаскар?

– Я – немка, – закричала Фанни, – никакая я не еврейка, как вам не стыдно? Я – немка, я здесь живу всегда. Спросите у тети. Как вам не стыдно! Я никуда не поеду, я – немка!

И вдруг независимо от своих желаний, своей воли, чувствуя, как отлетает от ее тела жизнь, начала терять сознание.

– Вот, – сказал фюрер, задумчиво глядя на опустившееся к его ногам тело, – и об этом надо подумать. Возможны истерики. Евреи тоже живые люди.

А еще меня тянуло в Бразилию. Будто это могло что-то изменить. Я там и оказался. И увидел эту семью. Они сидели на расстеленной скатерти. Прямо посреди Рио. Рядом с мостовой. И она сидела. Моя девушка. Высокая-высокая. Облизывающая губы каждый раз, когда я подходил. А может быть, и постоянно, не знаю.

Я поднимался за ней в гору, когда они уходили. Это было такое место

– Фавела. Высоко на горе. Над Рио.

Я хотел там жить. Я хотел жить вместе с ней.

Она уходила. Семья не оглядывалась на меня.

Двое парней отделились от стены и преградили мне путь. Как во сне.

Она увидела и рассмеялась, тыча в меня пальцем.

Солнце заходило. В фавеле триста тысяч жителей, и все они счастливы.

Я хотел жить с этой девушкой, но боялся умереть в сумерки. Я не умер. Она ушла.

В эту ночь в вагоне Рибб ентропу ^12 приснился человек. Тут требуется разъяснение. Не конкретный человек, предположим, похожий на кого-нибудь, пусть даже на самого Рибб ентропа , а скорее что-то вроде субстанции человека.

Стук колес придавал ему что-то вагонное, близкое и делал еще более реальным, совсем родным, когда хочется довериться – и всё.

Незаметный маленький человек, правда, с огромным еврейским носом.

Что-то из раннего детства, будто у Рибб ентропа с этим… с этой субстанцией была общая повитуха. Только один из них, возможно даже не сам Рибб ентроп , успел родиться, а другой – нет.

Он вел себя во сне удивительно приятно. Внимал Рибб ентропу : настоящий собеседник. Ему не надо было ничего разъяснять.

Чувствовалось, что он согласен заранее со всеми доводами министра иностранных дел.

– Я боюсь, – сказал Рибб ентроп человечку. – Я боюсь, ибо не понимаю.

В юности Рибб ентроп никак не мог решить – стать грешником или святым. Потом вместе с опытом пришло знание, что это одно и то же.

И каждый раз, делая гимнастику, выбрасывая кулаки вперед, он целил в лицо Бога. Так он воспитывал волю. Бог не отвечал. И он привык оставаться безнаказанным.

– Поезжайте, Рибб ентроп , – сказал фюрер. – У вас свои счеты со

Святым Престолом.

Кожаный портфель лежал рядом с Рибб ентропом . Но человек даже не поинтересовался, что в портфеле, хотя в портфеле ничего не было, так, для важности, ни единой бумаги, всё хранилось в голове у министра. Но даже содержанием этой головы человек не интересовался.

Стоял и смотрел, он так приятно смотрел, шевелясь, как паутина. А

Рибб ентроп лежал и ждал, что поезд качнет, человек, вернее, субстанция человека, одно теплое страстное сострадание, сорвется с места, улетит, и он останется в купе поезда Берлин – Рим один на один с пустым портфелем.

– Вот приеду я в Ватикан, – сказал Рибб ентроп , – там же меня засмеют.

И замялся. Он даже во сне боялся открыть государственную тайну. Но было так приятно видеть открытое лицо, обращенное к Рибб ентропу , несмотря на огромный нос, который попутчик теребил рукой, вероятно, стыдясь.