Афанасий Мамедов - Самому себе

Я перед ней галантно распахнул дверь, не дав ей постучать. (Эдакая маленькая награда за смену обуви, за явную заинтересованность в визите, ведь, что ни говори, лестно.)

– Пра-шю!

Она вошла чуть-чуть смущенная, не знаю, искренне иль деланно.

В подслеповатом освещении моей прихожей она мне показалась даже не то что моложавой, нет, даже совсем еще молоденькой!

Снимая с ее плеч пальто, я вдохнул тонкий цитрусовый рай каких-то, видно, неплохих духов. Как ящерка из своей верхней шкурки выскользнув (“шкурка”, надо сказать, не очень-то роскошная, так себе

– что-то плащично-легонькое на подстежке), гостья оборотилась к зеркалу поправить волосы; поймала там мой взгляд, мгновение помедлила и подмигнула мне. Не знаю точно, как можно было этот знак расшифровать, но некое обещание в нем сквозило. И я, как Шарик, попавший на квартиру к профессору Преображенскому, подумал:

“Повезло… Эк вот повезло мне!” А когда мы вошли в комнату, под яркий свет пусть и запыленных, но все-таки четырех лампочек нашей старорежимной, бронзовой люстры, я понял наконец, какой же я дурак и

КАК же мне, дураку этакому, повезло на самом деле.

“Ну, кушай,- приказал я себе, закуривая,- теперь уж ешь до конца, расхлебывай!”

А дело все в том, что при свете Вика рассмотрела мои шестьдесят с хвостиком. Ведь не было уже рассветных сумерек и полумрака, как в прихожей. Открытие моей позорной тайны, о которой, как то ни покажется странным, я и сам порой частенько забываю, читалось на ее лице в непроизвольно расширившихся вдруг глазах, в отвисшей на мгновение – на одно лишь мгновение – губе, полной, чувственной… Но все это действительно длилось не более мгновения, и вскоре гостья моя уже заговорила своим обворожительным альтовым голосом. Она говорила оживленно и по-молодому многословно, при этом поглядывая не на меня, собеседника, а почему-то на мой книжный шкаф, стоявший в головах продавленной тахты.

Она изучала корешки книг, видно, для того, чтобы выбрать верную тему для разговора, чтобы не дай бог не ошибиться с таким вот взрослым дядечкой и не очень пялиться на него. (Я просто слышал, как она задает себе один и тот же вопрос: “На сколько он меня старше?”)

Вскоре она вырулила на достойную, как ей, видимо, казалось, тему.

Оказывается, она не так давно посмотрела заново “Три цвета” Кислевского.

– Помните, Жюльетт Бинош в “Синем”, когда она будто бы в аквариуме… А эта тема с нательным крестом погибшего мужа, этот кажущийся пошленьким анекдот… А вы заметили, что судья… передает

Ирен Жакоб бутылку грушовой наливки, обернутую в красную бумагу, а в это время в другой части Парижа снимают рекламный плакат с Ирен

Жакоб на красном фоне… А эти два сильных места – когда двери гаража как бы закрывают экран, и люки парома через пару минут… тоже как бы на мгновение погружают нас с вами в темноту… А камни… камни, которые собирает судья и кладет их на пианино, мол, для него уже пришло время собирать камни!.. Я была так потрясена, что всю ночь не спала…

– Вы завели два будильника и все равно проспали на работу.

– А откуда вы знаете?

– Ну вот, видите, вы задаете вопросы, как Ирен Жакоб в “Красном”, а я, как судья, только без палочки, и в мои окна пока еще никто не бросает камни, наверно, это потому, что не пришла еще пора их собирать.

– Ну зачем вы так?!

“А как?” – подумал.

Кровь стучала в моих висках от злости, обиды и стыда. От злости и обиды – на кого? Стыда – за что? Попробуй-ка разберись. Но я это преодолел, я прислушался к нашему затянувшемуся молчанию, я уже созрел, чтобы сказать ей, как тот судья, что в пятьдесят она точно будет счастлива, что я видел ее во сне. Но на паром, посылать ее на паром я еще не был готов: у меня еще в жизни может многое случиться.

– Ковер чудесный…- сказала она, раскуривая сигарету. (Запах ее сигарет по телефону был куда приятней.)

Это она по поводу того изъеденного молью, что висит над моей продавленной лежанкой. Когда-то мой полумифический отец во времена борьбы с басмачеством привез его из Средней Азии, а потом мы его долгие годы в страхе прятали, ибо на нем в огромнейшем количестве вытканы были свастики, и посолонь и против солнца: иди доказывай сталинским и постсталинским энкавэдэшникам, что это – древний зороастрийский символ плодородия и все такое. Между тем новая знакомая моя, якорь надежды мой на избавление от монополии жены…

Здесь Кузнецов перед собой лукавил. Его ничуть бы не томила

“монополия жены”, если бы не полная ее свобода поведения плюс независимость, удачливость в плавании по волнам реальной жизни в