Крыму.
А потом вдруг начинается бесконечный пустырь. Такой же бесплодный, как спор, верит ли Лева в собственную ложь. “Если бы Максик сам собой куда-нибудь исчез, Лева был бы на седьмом небе от счастья”, – настаивает Женя. “Не факт, возможно, ему было бы жалко потерять свой самоотверженный образ. Да и страшно было бы признать все прежние годы потерянными”. Наши аргументы так же однообразны, как проносящиеся мимо городки, – разве кой-где муниципалитет расколется на полудохлый фонтанчик. И вдруг ординарнейший райцентр взрывается неправдоподобной каменной сказкой собора, ратуши – да хоть и постоялого двора, а то и богадельни. Исчезнувшим титанам и богадельню ничего не стоило обрядить в каменные кружева, а расписать часовню для старух зазвать какого-нибудь Эль Греко или Веласкеса, чтоб через четыре столетия зеваки со всех концов света волокли свое золотишко их хитрожопым прапрапрапрапрапраправнукам…Только под этим знойным небом до меня дошло, что весь прославленный Золотой век испанской живописи создали пять человек и что все сонмища дураков, кормящихся их подвигами, далеко не дураки, коли сумели навязать миру идею всеобщего равенства.
Так что, оставляя позади очередную подстанцию – геометрию проводов, трансформаторов, изоляторов, – уже совсем легко понять, что и электрическую цивилизацию тоже создали пять человек. А остальные живы исключительно потому, что слушаются Фарадея и Эдисона. А начни они действовать своим умом, все развалили бы в три дня.
Но я настолько упоен нашей сказкой, что и всемирный заговор дураков мне по колено – авось и они не безнадежны! Носят же они зачем-то по улицам, натянув ку-клукс-клановские колпаки, раскрашенную мадонну и ее распятого сына! К тому же ведь и красота тоже не лыком шита – сколь ни усердствуют миллионы и миллионы тупиц пустить все храмы и дворцы себе на курятники, слова-то все равно продолжают звенеть:
Арагон, Наварра, Эстремадура, Каталония, Кастилия, Ла-Манча… И едут же рядышком посреди Мадрида все те же вечные Дон Кихот и Санчо Панса
– два фантома, затмившие славу всех земных королей!
“Видно, что женщины здесь любят трахаться”, – проницательно оценивает моя спутница-распутница людское движение – мовида- вокруг поднявшегося на дыбы бронзового медведя с Пуэрта-дель-Соль, и я покорно вздыхаю: “Назови мне страну, где женщины не любят трахаться, – я туда эмигрирую”. Я ощущаю себя непобедимым, а потому становлюсь великодушным. Когда мы через величественную эспланаду приближались к тайнам мадридского дворца – Паласьо Реаль, возведенный его создателями на высоком берегу Мансанераса с видом на прелестную долину, – мы обнаружили, что ландшафт уже уничтожен шустрыми тупицами, моментально, стоило отвернуться, заставившими даль своими сундуками. Что ж, ихняя взяла. Но быстрая вода под древнеримским мостом все равно продолжает колебать тростник на илистой отмели и зваться по-прежнему – Гвадалквивир. Шумит, бежит мимо тупых коробок, которые все равно не в силах заглушить волшебные звуки: Кордова . Гранада. Альгамбра. Севилья.
В Севилье мы остановились в Las Casas de la Juderia в квартале
Джудера или Худера – словом, в еврейском квартале Святого Креста среди ослепительных белых улочек, тоже запутанных, словно трещины на зеркале. И сказочный стиль мудехар нисколько не проиграл оттого, что моя маленькая озорница перекрестила его в мудихер, – Хиральда на нее не обиделась и не ввалилась к нам в гости – я не дотянул до фольклорного Дон Хуана, к которому она явилась на вечеринку по его развязному приглашению.
Кармен была дебелая и горделивая, словно Родина-мать, зато Дон Хуан оказался субтильным и суетливым, тем более что и воткнули его чуть ли не между столиками уличного кафе, где я никак не мог разжевать полированные рубиновые кубики испанского окорока – хамон иберико .
В Севилье я впервые задумался, кто бы одолел в этой битве титанов -
Дон Жуан или Кармен? Судя по нам, Карменсита будет покруче…
Арлезианцы и арлезианки были явно не дураки: сжили со свету одного безумца и этим обеспечили приток капитала на века вперед. Но арлезианских слабоумных мы взяли в наш альянс безо всякой дискриминации: сын за отца не отвечает. А наше авиньонское пленение состоялось ночью – при высокой и ясной луне эта средневековая неотесанность дышала такой силой и высокой правдой… А потом на середину площади вышел кряжистый еврей с мерцающим серебром в бороде
– и запел что-то столь же неотесанное и неподдельное, и теплая ночь обдала меня ледяными мурашками, ибо этот одинокий человеческий голос был нисколько не меньше неприступных каменных бастионов. Из городка
Читать дальше