Александр Мелихов - Интернационал дураков

Чтобы опередить стремительно возрождающийся ужас, я срывал с нас одежду все стремительнее и грубее, но когда, невзирая на ее протестующие “ай, ай, зачем так быстро!..”, мы добрались до ее ретроспаленки, я понял, что промедление смерти подобно. Я ухватил ее под нежненькую попку и воздел на…, уподобляясь легендарному Луке

Мудищеву. Мартышка, как и положено, обвила ногами ствол и, с полтыка начиная задыхаться и пульсировать, задышала мне в ухо, холодя меня своими стеклышками: “Сумасшедший… Ты же надорвешься!..” – “Ничего!..

Это прекрасная смерть!..” – выдыхал я, откидываясь назад и стараясь удвоенным пылом разогнать арктическое дыхание страха.

С трудом, но довел дело до конца. Моя евреечка радостно выговаривала мне за мою необузданность и за слетевшиеся полчища демонов, а я тем временем переводил дух. Прикрывая растопыренными ладошками невыносимо трогательную плосковатую попку, она ускользнула за шваброй, и я пошлепал вслед, стараясь обрести ощущение эдемского блаженства. Но лишь тянуло в паху. В кухоньке, тоже стоя, съел аппетитно похрустывающий персик, бросил узорчатую косточку в унитаз.

Выходя из туалета, столкнулся с голенькой рыжей ведьмой со шваброй наперевес, восторженно проворковавшей: “Он все писяет и писяет!..”

Ее умиляли любые мои проявления, а меня – что и у нее, и у меня дома говорили “писять” и не “писать”. “Я тоже хочу писять”, – заговорщицки поделилась она, но тут же с ужасом выскочила обратно:

– Там косточка от персика плавает… Ты что, ее выкакал?!.

– Я, по-твоему, могу персики с косточками есть?

– Я от тебя чего угодно жду. Ты ужасно все глотаешь! Прямо как удавчик! Я так рада, что мы вместе куда-то поедем!.. Как бы мы могли интересно жить, если бы не твоя Галина Семеновна… Тебе кто дороже – я или она?

Она вдруг осознала, что патетические разговоры нельзя вести в голом виде, и накинула с вешалки свое гороховое пальто. Глазки округлились и сделались чрезвычайно пристальными. Пришлось отвечать на эту глупость.

– Ты покажи мне на улице первую попавшуюся тетку и спроси: тебе кто дороже – я или она? Разумеется, ты. Но если ты попросишь меня убить ее…

– Ой, да не умрет твоя Галина Семеновна!.. Это ты умрешь у нее на руках, и она закроет тебе глаза. Это такая пошлость: нельзя строить свое счастье на чужом несчастье … Посмотри – ты же скоро будешь старик, у тебя капилляры на икрах уже полопались… И старческие родинки на шее начинают выскакивать… Видишь – вот. И вот. Ты бы мог прожить последние годы интересно, счастливо, а ты предпочитаешь…

– Когда я задумываюсь о будущем, я предпочитаю тут же умереть.

Она вгляделась в меня неподвижными круглыми глазами и вдруг обмякла:

– Прости, прости меня, пожалуйста!

– За что? Ты сказала правду. Мне действительно мало осталось.

– Ты еще лет тридцать минимум проживешь! И еще триста баб перетрахаешь! Бедненький, какой ты впечатлительный, у тебя прямо пися съежилась!.. И верхняя губа сделалась тонкая. А голова квадратная.

Она принялась все разглаживать с чрезвычайной самоотдачей, приговаривая: я люблю тебя обижать, ты становишься такой несчастненький, такая птичка, так приятно потом тебя утешать, я бы вообще хотела, чтобы все были передо мной виноваты и просили прощения, а я бы их надменно прощала, это хорошо, что ты себя чувствуешь виноватым из-за Галины Семеновны, а то у тебя вид чересчур нахальный…

– Знаешь, через что я не могу перешагнуть?

– Ну? Ты болел, а она тебе воду подавала? Да это бы любой порядочный человек сделал! А ты ей за это отдал свою жизнь.

– Нет, это слишком уж пафосно. В общежитии, когда все засыпали… или, наоборот, гудели… мы вдвоем шли в спортзал… очень маленький… И играли там в баскетбол. Вот.

– В баскетбол бы я не могла…

Я знал, что эти готические своды Ладожского вокзала я не забуду до конца моих дней. “Helsinki – Pietari” – два моих любимейших города.

Один волшебный, другой просто единственный. А прикосновение теплой вишенки на холодном ветру я ощущал на своих губах до самой ночи.

Чтобы не возвращаться домой – у меня больше не было дома, – я отправился к себе в контору, до полночи превращать в высокую трагедию низкие и страшные дрязги.

Я еще на лестнице ощутил смесь перегара с феназепамом и сам почувствовал, с каким облегчением расслабились до судороги напряженные мышцы от межбровных до межреберных. В Гришкиной комнате не было света, но я все же решил передохнуть в ванной: чтобы не оскорблять Гришку окончательно, запираясь в кабинете. Осторожно запустив воду, я разделся и испытующе оглядел свое измученное достоинство – ничего себе, если смотреть сквозь Женины линзы. Но вот живот для пумы… Еще и шишка какая-то вытянулась слева, повыше паха…